Яков Липкович - Хлеб и камень

Кстати, для своих восьми лет я неплохо политически подкован. Прекрасно знаю, кто такие кулаки, бедняки. Первые, разумеется, все без исключения, злодеи, недаром их рисуют в газетах с топорами и обрезами, с прямо-таки зверскими лицами. Вторые, опять же без исключения, хорошие и добрые люди. Так же, вполне доходчиво, могу объяснить, что такое колхоз, совхоз, эмтээс. И конечно, всей душой переживаю за мальчика Павлика Морозова, который не побоялся кулаков и сообщил о них куда следует, за что и был зверски убит ими.

Я не скажу, что поначалу не огорчился, узнав, что Луша из кулацкой семьи. Несколько дней я не спускал с нее подозрительных глаз. Однако моей революционной бдительности хватило всего на неделю. Я почувствовал, что чуждое происхождение Луши нисколько не мешает мне любить ее. К тому же, как объяснил мне гостивший тогда у нас мамин брат, она порвала с семьей, не стала жить с врагами советской власти. Не знаю, откуда он почерпнул эти сведения (языком глухонемых он не владел и с Лушей ни о чем не разговаривал), но я сразу же поверил ему. А поверив, перестал думать о Лушиных родственниках…

И вот сейчас снова, с появлением странного незнакомца, ко мне возвращается подозрительность…

Кто же он, этот человек? Кем он приходится Луше? По тому, как она обрадовалась ему, видно, что они близкие родственники. Может быть, это даже ее отец или один из братьев, убежавший из ссылки? А вдруг у него при себе топор или обрез? Конечно, Луша заступится за нас, не даст в обиду. Но, несмотря на эту успокоительную мысль, мне все равно страшно…

Тревога за маму заставляет меня выбраться из своего надежного укрытия и бесшумно, украдкой, чтобы, не дай бог, не заметил незнакомец, подобраться к дальнему, плохо освещенному окну нашего флигелька. Оттуда хорошо наблюдать, но самого тебя при этом не видно. Первое, что я установил, это то, что мама, Луша и ее гость находятся на кухне, окно которой выходит в сад. Чтобы заглянуть в него, надо обойти чуть ли не весь дом.

Второе окно во двор, к которому я подкрадываюсь, выводит мой взгляд через открытую дверь прямиком на кухню. Все трое уже сидят за столом. Вернее, сидят пока двое — мама и незнакомец. Луша же возится с самоваром, стоящим на лавке. Я не помню, чтобы у нее когда-либо еще так горели щеки и блестели глаза.

Мама, которая сидит ко мне лицом, оживленно разговаривает с Лушиным гостем. Ее, я догадываюсь, интересует положение дел на селе: как-никак она у нас депутат городского Совета, и это, как она считает, обязывает ее знать настроения масс. То, что она и неизвестный сидят и мирно разговаривают, сразу успокаивает меня. Я горжусь мамой: нет человека, с которым бы она не могла найти общего языка.

Одно меня не устраивает — что я вижу Лушиного гостя только со спины. Мне очень хочется украдкой взглянуть на его лицо…

Но только я отхожу от окна и ступаю на дорожку, ведущую в сад, как до меня из флигелька доносится звонкий голос мамы:

— Яшенька, иди ужинать!

— Иду, — отвечаю я басом.

Меня разбирает любопытство: кто же, наконец, этот человек? И вдруг меня озаряет: а не Лушин ли жених? Она как-то рассказывала мне, что к ней сватался один вдовец, у которого было двое маленьких детей, но потом замужество почему-то расстроилось. Возможно, расхотел связываться с дочкой кулака?

Я пробую руками открыть дверь, но она никак не подается. Тогда я поворачиваюсь к ней спиной и толкаю изо всех сил. Дверь распахивается, и я, влетев внутрь, с трудом удерживаюсь на ногах.

От смущения перед незнакомцем я заливаюсь румянцем.

— Поздоровайся с дядей! — говорит мама.

— Здравствуйте! — выполняю я приказ.

— Поди сюда! — обращается ко мне незнакомец. В его большой рыжеватой бороде прячется поощрительная улыбка.

Я поглядываю на Лушу, на маму. Они с живым интересом ждут, что будет дальше.

Я подхожу к незнакомцу. Он ставит меня у себя между коленями. От него пахнет мягко щекочущими деревенскими запахами, памятными мне по даче.

— На, держи! — говорит Лушин гость и протягивает мне горсть лесных орехов.

Я сдираю с головы феску, подставляю ее. Она сразу же до краев наполняется отборными орехами.

Бородатый гладит меня по голове. Верхушкой лба я ощущаю шершавость и мозолистость огромной ладони.

— Спасибо! — спохватываюсь я.

— Ешь, кушай, сынок! — ласково говорит Лушин гость.

Я сажусь рядом на табуретку, и он сильными и ловкими пальцами начинает лущить орехи. Одно за другим я отправляю в рот вкусные ядрышки.

Мама ставит на середину стола тарелку с четырьмя ломтями хлеба и блюдечко с несколькими ирисками — их продавили в буфете горсовета, по десять штук в одни руки, наливает себе и другим чай.

Я не прислушиваюсь к разговору взрослых: все мое внимание сосредоточено на орехах.

Лушин гость управляется сразу с двумя делами: колет орехи и пьет чай из большой папиной чашки. Пьет он не спеша, уважительно к себе и хозяевам. Но от хлеба почему-то отказывается. Правда, ириску после долгих маминых уговоров берет. Ее ему хватает на огромную чашку жиденького чая.

— Благодарствую, — говорит он, переворачивая чашку вверх донышком.

Затем он поднимает с полу упавшую палку и встает, выходит из-за стола.

— Спасибо за хлеб, чай, — еще раз благодарит он маму и низко кланяется ей.

— Минуточку! — вдруг восклицает мама и скрывается в соседней комнате. Возвращается она оттуда с полбуханкой хлеба, завернутой в газету.

На этот раз он не отказывается от хлеба, молча укладывает его в тощую котомку.

— Ну, хозяюшка, прощай, не поминай лихом, — говорит он маме и, закинув котомку за спину, выходит из комнаты в сопровождении Луши…

— Кто он? — шепотом спрашиваю я маму.

— Лушин брат.

— Кулак?

— Ну этого я не знаю, — отвечает мама. — Но ты лучше никому не говори, что он приходил. Слышишь?

— Слышу, — говорю я, досасывая третью ириску…

Давно уже пора прийти очередной хлебной посылке из Ленинграда, а ее все нет и нет. Столько же дней не высовываю я нос на улицу. Зато одна за другой открываются мне тайны нашего двора, который я излазил вдоль и поперек. Кстати, под нашим двором я понимаю нечто большее, чем сам двор. В него входят и сад, и оба дома — наш и хозяйки, и два чердака, и три сарая, и многое-многое другое, что находится по эту сторону забора. Чего только я не нахожу во время моих лазаний. Тут и старая икона с тусклым изображением какого-то изможденного святого, и побитая молью фуражка, которую, как объяснила мне мама, до революции носили студенты, и лото со всего тремя недостающими фишками, и почти исправные ходики…

Но наибольшую радость мне доставляют четыре неописуемо прекрасных антоновских яблока, которые я случайно обнаружил в сене, на чердаке нашего флигелька. Написал "случайно" и заухмылялся. Не такой уж я простак, чтобы не знать, что каждый год хозяйка закладывает здесь перезимовать сотни яблок твердых сортов. Отсюда берет их и продает на базаре. В сущности, наш чердак только называется так — "наш". Мы даже не заглядываем сюда. А мне, кроме того, строго-настрого запрещено мамой брать яблоки. Я и не беру. Правда, сама хозяйка иногда угощает меня, сунет одно-два яблочка, и на этом надолго успокаивается.