Яков Липкович - Хлеб и камень

К лету яблок на чердаке не остается. Но случается, что не всегда удается выбрать подчистую. Вот и сейчас, на мое счастье, я нахожу в сене четыре громадных яблока урожая прошлого года, каким-то образом не замеченных хозяйкой. Я думаю, для мамы и Луши не стояло бы вопроса, что делать с ними, брать или не брать. "Пусть хоть золото лежит!" — говорит мама. Я же рассматриваю яблоки как свой законный трофей. И тут же на чердаке воровато съедаю их. Боюсь одного — как бы кто не увидел. Объясняй потом…

На шестой день моего добровольного заточения происходит одна неприятная, можно даже сказать, прискорбная история. Дело в том, что по забавному стечению обстоятельств на противоположной стороне нашей улицы живут со своими семьями столяр Троцкий, бухгалтер Плеханов и возчик Зиновьев. Все они, как я понимаю, несут на себе груз своих фамилий. Троцкий, например, всегда ходит с поникшей головой, как будто его, а не того, другого, выслали за границу. Плеханов нередко останавливается на ходу и задумывается над тем, что, возможно, не додумал первый русский марксист. Зиновьев же развозит ситро в бутылках по торговым точкам и, словно предчувствуя судьбу своего однофамильца, с виноватым видом здоровается с каждым встречным.

Но вернусь к основному рассказу. Все начинается с того, что в нашем почтовом ящике мы обнаруживаем письмо, адресованное Троцкому. Обычная ошибка почтальона, исправить которую не составляет труда — всего-то добежать до угла и отдать письмо. Естественно, кроме меня, больше некому поручить такое ответственное дело. Но, к Лушиному удивлению, я, вместо того чтобы обрадоваться оказанному мне доверию, всем своим видом выражаю нежелание идти. При одной только мысли, что я могу встретить на углу обманутую мною шестерку, меня охватывает малодушный страх. Я отчетливо представляю, что ждет меня при встрече. Они будут мстить мне, изгаляться надо мной за каждый несъеденный кусок хлеба. И кто знает, хватит ли у меня на этот раз терпения противостоять их изощренным истязаниям!

Но может быть, Глисты и его приятелей нет на их излюбленном месте? Мало ли куда они могут уйти — в лес, на реку, в кино, на военное кладбище, где хоронят разбившихся летчиков? Я осторожно высовываюсь из калитки и одним глазком смотрю на пригорок. Там, действительно, нет ни души. Я понимаю, что риск — благородное дело, и, собравшись с духом, выхожу на улицу. Быстро перебегаю дорогу. Теперь все решают секунды. Прижимая к груди чужое письмо, я бегу по деревянным мосткам к четырехоконному дому Троцкого.

Есть еще, чего я побаиваюсь, кроме шестерки. Это огромная овчарка Вега, готовая, кажется, разорвать каждого, кто сунется во двор Троцкого. Стоит только переступить порог, как она уже несется к воротам, гремя цепью и злобно скаля зубы.

Вот и калитка. Я слышу, как в глубине двора сердито завозилась Вега.

Я поднимаюсь на цыпочки, но до звонка мне все равно не дотянуться: по меньшей мере не хватает полруки.

Тогда я взбираюсь на высокое крыльцо с никогда не отпираемой дверью и негромко, чтобы не слишком злить пса, стучу в ближайшее окно.

Тотчас же предупредительным лаем отзывается Вега: дескать, я тут рядом, не забывай!

Вскоре в приоткрытом окне появляется унылое морщинистое лицо Троцкого. Увидев меня, он удивленно вскидывает свои кустистые седые брови.

— Тебе чего, мальчик?

— Вот, письмо вам, — протягиваю я.

— От кого? — он берет письмо и пробегает взглядом надпись на конверте. — Как оно к тебе попало?

— Его бросили к нам в ящик!

— Подожди, — говорит он и скрывается в комнате. Я знаю, чем он меня угостит. У него самая лучшая черная смородина в городе. Ею он одаривает соседей и знакомых.

Так и есть. Мне он тоже выносит стакан черной смородины.

— Мальчик, это тебе, — говорит он и напоминает: — стакан вернешь…

— Верну…

Я поднимаю глаза и вдруг вижу сворачивающих на нашу улицу Глисту, Ворону и их свиту. О том, чтобы убежать, нечего и думать: нас разделяют всего несколько десятков шагов. Да и ноги от страха не очень слушаются.

— Глядите, Терпеливый! — кричит кто-то из пацанов.

— Окружай его! — восклицает Ворона.

Шестерка рассыпается и окружает меня по всем правилам военного искусства: кто-то заходит справа, кто-то слева, а кто-то продолжает наступать в центре. Все мои попытки вырваться из окружения ни к чему не приводят. Меня опрокидывают, заводят назад руки. Лицом я давлю рассыпанные в пыли ягоды. К щекам, к подбородку, ко лбу прилипают синие ошметки.

— Почему не принес хлеба? — слышу я над собой гнусавый голос Глисты.

— Потому что кончился! — кричу я, давясь пылью.

— А сам жрал! Смотри, какую морду наел! — держа за волосы, Глиста поворачивает мою голову.

Все дружно буравят меня взглядами. Но видик у меня еще тот, и кое-кто уже начинает переглядываться, веселиться.

— Ой, хлеб ел, киселем запивал! — кривляется Ворона.

— Спросите его, вкусный кисель? — подливает масло в огонь Глиста.

— Вкусный кисель?

— Вкусный кисель?

Я не могу пошевелить руками. Мне остается одно, и я плюю в чье-то близкое лицо. Тотчас же откуда-то сбоку меня достает колючая затрещина. По-прежнему мой главный враг — Глиста. Он костлявой хваткой держит мои руки. Я изворачиваюсь и изо всех сил ударяю его ногой в пах. От неожиданности он отпускает меня. Я рывком поднимаюсь и бегу в сторону нашего дома.

Сильный удар по голове на какие-то мгновения оглушает меня. Я ощущаю, как по шее за воротник медленно течет тоненькая струйка. Я дотрагиваюсь до затылка, смотрю на свои пальцы. Кровь!.. При виде ее мне становится плохо. Еще несколько нетвердых шагов, и я оседаю на деревянные мостики возле нашего дома. Кажется, теряю сознание…

Я так и не знаю, кто бросил в меня камень. Думаю, что Глиста, потому что мой удар ему в пах тоже чего-то стоил. В конечном счете, мы с ним квиты. Вот только что-то медленно заживает ранка. Доктор считает, что камень занес инфекцию. Я понимаю, что Глиста не выбирал, чем запустить в меня. Схватил первое, что попало под руку. Удивительно другое, что я не питаю к нему никакой злости. Ни к нему, ни к его свите. Мне почему-то кажется, что после этой истории с камнем они непременно примут меня в свою компанию. Ведь они не могут не оценить, что я не выдал их. Сколько ни допытывались взрослые, кто ударил меня, я так и не ответил. Особенно настаивала, чтобы я сказал правду, мама. Как депутат городского Совета, она знала всех избирателей своего участка и могла напрямую связаться с родителями того же Глисты или Вороны.

Одна Луша не донимает меня дотошными расспросами, не посягает на мои тайны. С утра она возится по хозяйству, а после обеда садится на край моей кровати и до самого вечера, пока не возвращается мама, рассказывает о себе, о своих подругах, о том, как понаехали уполномоченные и стали собирать колхоз. Я умею читать с пяти лет, и поэтому быстрые жесты Луши легко складываются на моих глазах в понятные предложения. Судя по ответам, меня она тоже хорошо понимает.