Елена Мищенко - Беспаспортных бродяг просят на казнь

Я быстро собрал портфель, выбежал на лестницу, устремился вниз и тут же наткнулся на Зою Павловну, – нашего классного руководителя. Уж кого я меньше всего хотел увидеть, так это ее. Зою Павловну мы сначала называли Зопална, а потом просто Зопа. Зопа была роскошной дамой, полной брюнеткой с пышной прической и пышными формами, с фигурой в виде гитары, но в масштабе контрабаса. При этом в ней доминировала та часть фигуры, которая так ассоциировалась с ее кликухой. Зопа была учителем истории и преподавала нам сейчас курс истории ХХ века. Наши ловеласы считали ее весьма привлекательной дамой. Я разделял их точку зрения, но ее отношение ко мне было почему-то весьма суровым, и это выражалось в том, что она была готова прицепиться к чему угодно.

– Куда это ты собрался так рано?

– Так ведь большая же перемена, Зопална?

– Что это еще за Зопална? А полностью мое имя-отчество ты не можешь произнести? Это речевая развязность, присущая тебе как и общая разболтанность. И чего это ты меня так тщательно разглядываешь. Я твой педагог, а не экспонат в музее.

Дело в том, что большинство моих приятелей уверяло меня, что она бреется. Этот вопрос почему-то нас интриговал. А тут я оказался в очень удобной позе. Я спускался по лестнице, она поднималась, и я оказался на две ступеньки выше нее, то-есть лицом к лицу. Да, ребята были правы. На левой щеке повыше я увидел действительно следы недобритой щетины. И тут меня подвело мое богатое воображение. Я представил себе, как ее можно изобразить с богатыми пушкинскими бакенбардами и откровенно расплылся в улыбке.

– Чему это ты так обрадовался, – вскипела она. – Я давно уже хотела поговорить с твоим отцом о тебе. Он же у тебя академик?

– Нет, только член-корреспондент.

– Тем более. Пусть мне позвонит, или передаст тебе, когда он сможет прийти, я готова с ним встретиться в любой день после двух.

Я знал, почему она хочет встретиться именно с ним. Во-первых, она уговаривала родителей на репетиторство, которое являлось для нее подспорьем к хилой учительской зарплате. Во-вторых, она была весьма честолюбивой дамой и любила блеснуть такими фразами: «Вчера ко мне приехал министр госконтроля, отец одного из моих учеников, и мы с ним долго обсуждали вопросы воспитания старшеклассников. Он полностью поддержал мои проработки в этом вопросе». В этот момент она увидела Бечуцкого – еще одного сачка, бросилась к нему, а я тихонько смылся.

Программа в этот день была у меня очень напряженной. Перед танцевальным кружком надо было еще заехать переодеть брюки. Мы почти все ходили в лыжных костюмах – это была наша униформа, а на уроки танцев приходили девочки из тринадцатой школы, так что хотелось немножко пофорсить.

Деньги за кружок танцев были уплачены. Он привлекал нас присутствием девочек и довольно смелым преподавателем. В этот период разрешалось танцевать исключительно бальные танцы: па-де-катр, па-де-грасс, па-де-патинер… Танцевали на вечерах, на танцплощадках, на площадях. Духовые оркестры на площадях во время праздников играли в основном вальсы: «Амурские волны», «На сопках Манчжурии», «Вьется легкий вечерний снежок», «После тревог спит городок», «В городском саду играет духовой оркестр» и лишь иногда невальсовые мелодии «Когда простым и ясным взором», «В этот вечер в танце карнавала»… Недалеко от нашего дома устраивали помост для оркестра напротив присутственных мест на углу Маложитомирской. Большой оркестр играл на площади Калинина. Приглашать можно было любых девиц из толпы. Однако нужно было знать в лицо блатных «Марух», чтобы не нарваться на неприятность. В домашних условиях на вечеринках мы танцевали «линду» – гибрид блатного танца «семь сорок» с чарльстоном.

Наш нынешний преподаватель ставил нам пластинки фокстротов и танго, называл это для конспирации «быстрый танец» и «медленный танец». Фигуры он нам показывал довольно примитивные, но мы и этому были рады. Быстрый танец иногда называли «маршевым фокстротом». Считалось, что слово «маршевый» снимает с него налет пагубного западного влияния.

По вечерам мы гуляли по Крещатику. Это был для нас основной источник информации. Телевизоров еще не было. Был 1948 год. На Крещатике движение гуляющих подростков шло в обе стороны. Группы приятелей и знакомых сталкивались, перемешивались, менялись партнерами и обменивались новостями.

В этот день я вернулся раньше обычного – к девяти часам, быстро поужинал, вооружился карандашом и листами бумаги, выданной мне отцом. Это была рукопись чьей-то диссертации, но одна сторона листов была абсолютно чистой. Первая проба карикатуры меня вдохновила. Мне не терпелось изобразить моих учителей, доброжелателей и мучителей, добрых и вредных, веселых и грустных, противных и приятных.

Начал я, конечно, с Анатолия Ивановича, чей профиль у меня так удачно получился на уплотненном опросе и даже, как мне показалось, был весьма благосклонно принят самим натурщиком.

Следующим был Дон Кихот – так мы называли учителя русской литературы. Он, действительно, был похож на Дон Кихота, хотя, по-моему, отрабатывал свой образ под разночинца девятнадцатого века. У него были подкрученные усы, солидная бородка клином, очки с круглыми стеклами в железной оправе. Он носил приличный костюм и строгий черный галстук. Но при всем при этом костюмные брюки были заправлены в высокие смазные сапоги. На эти сапоги в плохую погоду он напяливал калоши. Я его изобразил с двухстволкой на плече, с ягдташем на поясе и с тургеневскими «Записками охотника» под мышкой. Дон Кихот был фанатом своего предмета и большим ревнителем русского литературного языка. Но если, не дай Б-г, он обнаруживал, что кто-то из учеников на его уроках занимается чем-то посторонним, он обрушивал на него море брани, совершенно не стесняясь в выражениях. «Да как же вы только посмели играть в ваши мерзкие игры. Ах вы, грязное, неопрятное существо. Ах вы, неумытое ничтожество, презирающее нашу литературу. Вы чудовище, вы животное. Мне противно смотреть на вас, моральный урод. Вон из класса». При этом он обращался к уроду исключительно на вы. Дон Кихот вышел неплохо – типичный тургеневский охотник. Напротив него я изобразил волка, правда больше похожего на собаку. На нем (на волке), который получился весьма добродушным, я написал «грязное неумытое животное».

За ним пошли Петюня с выводком детей, Фарадей, наливающий в рюмку раствор из реторты с надписью водка, Анна Соломоновна с огромным циркулем в руках, расчерчивающая классы на тротуаре.

Так началась моя подготовка к первой нелегальной выставке. Мне тогда и в голову не могло прийти, что у меня будет много выставок в Америке, в профессиональных галереях, в City Hall Филадельфии, в банках и синагогах, в университетах и клубах, а также в самом крупном книжном магазине Филадельфии «Forward».