Александр Меситов - Дожди в августе

Агей сговорился с сержантом, и, как только стало тихо, они вскочили и кинулись назад, к лесочку. Агей бежал, бросив котелок, винтовку, скатку. Бежал по трудному рыхлому полю, задыхаясь от бега и страха.

Опять вспыхнула ракета, заплясали справа разрывы. Садануло в плечо — Агей споткнулся, потом опять бежал, пока не стеганули по лицу невидимые в темноте ветки. Его неожиданно стошнило, и, мучительно давясь, он долго отдирал клейкую, как резина, слюну. Наконец отполз в сторону и только теперь сообразил, что нет сержанта.

Болело плечо. Хотелось лежать, не шевелясь и не думая… Но он пополз, потом встал и пошел прямиком через кусты, перелески и овраги.

Утром, цепляясь за малиновые ветки и обдирая себе ладони, он поднялся по крутому склону наверх — и сразу увидел немцев. Они шли с засученными рукавами, с автоматами наизготовку и лениво о чем-то говорили, а офицер в круглых тоненьких очках нюхал василек. Агея они не видели. Еще можно было незаметно, тихо спуститься в овраг, упасть, затаиться, но тошнотворно засосало под ложечкой, и он поднял руки и вышел…

Его обыскали, забрали документы и портсигар, в котором лежало "Прославление благости Господа", сложенное вчетверо.

…В лагере военнопленных было около двух тысяч человек. Днем ходили в город, разбирали разбомбленные дома, расчищали от завалов дороги. Как-то двое, совсем молоденькие, безусые ребята-танкисты, ворочая глыбы разрушенного дома, наткнулись на заваленный продмаг. Жадно рвали зубами колбасу, давились. Конвоир заметил, сначала бил по лицу вырванной из рук колбасой, потом прикладом. Вечером в лагере объявили, что провинившиеся за воровство будут расстреляны.

Утром выстроили всех перед бараком и устроили показательный расстрел. Стрелял сам комендант лагеря, молодой и улыбчивый Таубе.

На допрос Агея вызвали только через две недели. В кабинете был Таубе, еще какой-то офицер с крошечным, пуговичным носом и грузная женщина-переводчица, которая все время щурилась сквозь очки. Перед Таубе на столе Агей увидел свои документы и листок с молитвой. Портсигара не было. Ему стали задавать вопросы:

— Ваше имя, фамилия и воинское звание?

— Коммунист? Еврей?

— Номер части?

Он отвечал.

Агей говорил обстоятельно, спокойно. Ему вдруг стало все равно, что с ним сделают.

— Вы верите в бога? — Таубе постучал пальцем по развернутому псалму.

Агей не верил в бога, но, помолчав, тихо ответил:

— Да, я верующий.

И вдруг каким-то не своим, жалким голосом начал рассказывать о своем отце, деде, что у них было двадцать лошадей, что его семью уничтожили красные. Говорил долго, чувствуя отвращение к себе самому, но остановиться уже не мог.

Когда он закончил, с ним заговорил другой офицер. Женщина переводила.

— Господин Клееберг предлагает вам сотрудничать.

— Я согласен.

— Господин Клееберг спрашивает, почему вы так быстро согласились, ведь вы не знаете о характере предлагаемой вам работы?

Он вяло махнул рукой:

— Я все равно согласен.

Его одели, дали паек. Потом он узнал, что на службу к гитлеровцам, кроме него, пошли еще восемь человек, и среди них Ежеленко.

Вечером того же дня господин Клееберг пригласил их всех. Подали шнапс и сосиски в тазу. Клееберг налил себе в синий хрусталь шнапса и торжественно объявил, что отныне они должны молить бога за него, так как он спас их от неминуемой смерти в бараках и что теперь они подчиняются только ему, Клеебергу, руководителю группы тайной полевой полиции ГФП-580.

Теперь, спустя много лет, Агей не так отчетливо помнил все операции ГФП-580. Он старался не думать об этом, гнал мысли прочь, но все равно по ночам к нему приходили и мучили видения тех лет. Особенно врезался ему в память один мальчишка из Орла.

…Уже слышна была канонада советской артиллерии на старинных улицах Орла, когда Клееберг дал приказ о проведении операции "Медведь".

Целый день на открытых машинах вывозили заключенных из орловской тюрьмы в Медведевский лес. Агей сидел у борта, держа автомат наизготове и молчал. А рядом Ежеленко без умолку трепался о своей коллекции ручных часов. Агей молчал не потому, что ехал расстреливать людей, — к этому он уже привык. Да и Клееберг издал приказ, где сказано: "В расстрелах должен участвовать каждый" — это, чтобы не было потом разговоров, что один расстреливал, а другой нет…

Агею почему-то вспомнилось, как еще мальчиком он в деревне поймал воробья. Тот — махонький, желторотый, дрожит… Поиграл-поиграл с ним Агей, а потом подвесил на веревочке на ветку — и палкой, как копьем, в него. Да все мимо да мимо. Разозлился, подскочил — и ну воробья палкой хлестать, пока не остались от него лишь втоптанные в пыль грязные кишочки да какие-то желтые пузыри.

Вот и с людьми так. Слабых Агей расстреливал за слабость, гордых — за гордость. Он устал от этой чертовой службы, устал от Клееберга, от Ежеленко и больше всего от себя самого. Ему хотелось тишины, покоя, мирной жизни. Хотелось все повернуть вспять… Но разве повернешь дни назад? Вон как они летят, мелькают… И что там впереди, что?

На опушке леса, рядом с грибным осинничком, остановились. Опершись на борт, охранники спрыгнули на землю, привычно заняли свои места, образовав живой коридор от машины до места казни. Последний из охранников выталкивал из кузова заключенных, и они направлялись к чернеющей впереди яме.

Было по-утреннему сыро, и по траве стлался туман… Когда расстрел подходил к концу, Агей вдруг услышал из машины детский плач. Мальчик лет двенадцати забился под сиденье в надежде остаться живым, но, потрясенный происходящим, выдал себя. Худой, измученный, он судорожно дрожал, когда Агей за ноги вытаскивал его из машины. Хватая своего мучителя за сапоги, мальчишка срывающимся голосом молил:

— Дяденька, не надо! Ой, дяденька, не надо, миленький!

Агей застрелил его тут же у машины. Клееберг поморщился и дал команду ехать.

Было еще много расстрелов — под Бобруйском, Брянском, Смоленском, но во сне к Агею всегда приходил этот пацан и истошно молил:

— Дяденька, не надо, миленький!

Клееберг был недоволен Агеем в последнее время.

— Мало инициатиф, — говорил он.

Зато у Ежеленко ее хоть отбавляй. Это он придумал: отрастил себе бороду, надел рванье и, выходя из леса, стучался по деревням. Выдавал себя за попавшего в окружение советского лейтенанта показывал партбилет, просил связи с партизанами, подпольщиками, некоторым поручал собрать сведения о немецких частях. Ему собирали сведения, отдавали последний хлеб, одевали, прятали, сводили с подпольщиками. А он потом раскладывал перед Клеебергом листки с фамилиями, и Клееберг, почесывая мизинцем нос, говорил: "Ausgezeichnet, Ausgezeichnet!" [3] Превосходно, превосходно! (нем.).