Александр Меситов - Дожди в августе

— Надо, ба.

— Куда ж теперь? К матери?

— На недельку к матери. Потом с семьей на юг, а оттуда на самолете напрямую на Север.

— Несчастливый ты у меня, Саша, — говорит вдруг почему-то бабушка и опять плачет, плачет, плачет.

Я пытаюсь было возразить, что, мол, ничего подобного, даже стараюсь хохотнуть, но все это у меня получается жалко и грустно. А бабушка наказывает мне, чтобы я не бросал семью, жил дружно, не хвастал, не гордился, чтоб в беде был у людей на виду, а не таился, не прятался, чтоб берег себя от морозов на Севере, чтоб передал матери — пусть пишет, а то, может, и приедет.

Потом она встает и долго идет к черному комоду, долго выдвигает ящик.

— Я тут вот бумажку схоронила, писано тобой. Думаю, вдруг что нужное…

И протягивает двойной лист в клеточку, на котором еще школьное мое сочинение о Дубровском.

— Нужное? — спрашивает она, заглядывая мне в глаза.

— Очень, — говорю я, поспешно складывая и пряча листки в карман.

А бабушка опять копается в ящике и из-под стопки чистого белья вынимает деньги, три синенькие пятерки, и протягивает их мне.

— Возьми, — говорит она. — Хотела себе на похороны отложить, но ты возьми.

— Что ты, бабушка, что ты!..

— Не обижай, Саша, возьми…

Господи, да разве можно такое вытерпеть? Тут и у меня щиплет глаза, и я сдавленно шепчу:

— Бабуся, милая, не мучай меня, спрячь, пожалуйста, свои деньги, ради бога, спрячь…

Она со вздохом кладет пятерки на прежнее место и идет проводить меня до улицы. Я не отговариваю ее, потому что знаю — все равно не отговорю. В парадном холодно. Зимой в подъезде так удивительно пахнет снегом, его морозной свежестью, что мгновенно пьянеешь. Но сейчас не зима, а осень, и вся земля у парадного испятнана красными кленовыми листьями. Парк-то вон он, рядом. Пламенеют огромные клены, синеют темно-каменные дубы, словно россыпью медных копеечек окружены березы… Мы доходим до угла нашего корпуса, и я думаю: только бы не забыть прислать бабушке с Севера оленьи, или нет, лучше нерпичьи тапочки, только бы не забыть… Не то будут до последнего срока преследовать и мучить меня своей худобой эти восковые бабушкины ноги в больших старых калошах…

Не могу уйти сразу, не могу.

— Ты иди, Саша, я не буду плакать, — говорит бабушка, — я не буду плакать.

А сама уже плачет и тянет ко мне дрожащие руки, пытается приподняться на цыпочки, чтобы поцеловать. Я наклоняюсь к ней, и она непослушными губами припадает к моей щеке и опять шепчет:

— Я не буду, не буду плакать, Саша, только ты не бросай меня, голубчик мой! Я постараюсь не умереть эту зиму, только ты возвращайся! А теперь ступай. Спасибо тебе.

Я делаю несколько шагов, оборачиваюсь и вижу, как моя бабушка Лена, никогда не верившая в бога, мелко крестит мне спину. Я машу ей рукой и еще раз оборачиваюсь только у самого магазина, в потолке которого тщательно замазана и забелена дырка от пули. Я оборачиваюсь и вижу мою бабушку возле нашего корпуса, цепочку черных старых сараев, старый парк и перед ним поляну, заросшую крупными поздними ромашками…

Это все и есть моя родина, как принято сейчас говорить, малая родина. Я знаю, что есть места красивее и величественнее, веселей и примечательней, но мне всегда снятся эти места, и иной Родины для себя я не хочу и не могу представить.

— Как дела? (нем.).

— Спасибо, хорошо. (нем.).

Превосходно, превосходно! (нем.).