Александр Меситов - Дожди в августе

Семяшкин допивает чай, утирает губы тряпочкой и, кося глаз на семгу, говорит:

— Ехать надо.

Вновь стучит внутри катера дизель и поет свою монотонную песню: кту-кту-кту-кту. Сумароков возится на палубе с лодочным мотором, выкручивает свечи, дует в них, пробует подсос бензина в карбюратор. Перегудов с Колей, поев ухи и картошки, ложатся отдохнуть в кубрике и, спаянные недавней совместной погоней, азартом преследования, разговаривают:

— Ты, Коля, вот что, — говорит Перегудов, — иди работать к нам в милицию. У тебя хватка есть, из тебя отличный работник получится.

— Нет, — отвечает Коля, приподнимаясь на локте и сияя своими неправдоподобно синими глазами, — мне сейчас в армию идти, уже повестка пришла.

— Тебя в десант возьмут, — оглядывая крепкую и молодую фигуру Коли, решает Перегудов. — Десант — это хорошо! Вот после армии и приходи к нам. Нам добрые и сильные ребята нужны.

— Нет, я, наверное, все-таки не приду. Я реку люблю. У меня дед рыбаком был, отец — рыбак… И я тоже решил. Работать на реке интересно… — Он умолкает, но неожиданно задорно спрашивает: — А знаете, как раньше осетров живыми в Питер возили? Их отловят, рюмку водки в пасть вольют и везут в санях, только обмотают тряпками и водой еще поливают, чтобы жабры и кожа не обсохли. Вот так их живыми до Питера и доставляли. Это нам в техникуме рассказывали.

— Ишь ты — водкой поили, надо же! — удивляется Перегудов. Но сон начинает смаривать его. Он зевает, заворачивает себе на голову полушубок и засыпает.

Просыпается Перегудов оттого, что "Люр" скребет днищем по песку и останавливается.

— Что?! На кошку сели? — вскакивает Коля и лезет наверх. Следом за ним поднимается на палубу и Перегудов.

— На тоню к Нефедычу решили заглянуть, — поясняет моторист Володя.

Сумароков гремит трапом, скидывая его конец, а потом и сам спрыгивает на мокрый песок. На берегу, на зеленой поляне, дымит костер, под дощатым навесом сушатся сети и оранжевые рыбацкие куртки. У костра в телогреечке и теплой шапке старичок, такой же щуплый и костистый, как капитан "Люра".

— Здравствуй, Леня, здравствуй, — говорит он, вставая, и подает Семяшкину сразу две руки, а остальным приветливо кивает.

Потом он вешает над костром мятое черное ведерко, подкладывает в огонь щепленые плашки.

— А ты ай один? — спрашивает Семяшкин.

— Один, — равнодушно подтверждает Нефедыч. — Илюшка с Гришкой запили, сукины дети. Как вчера утром ушли на моторах в Оксино, так и нет. А я чё ли на веслах много нагребу? Так умаялся весь… — Он вдруг оживляется: — А может, ребята, вы мне сетки помогнете трясти? Тройку ходок, а? Пишша пока приготовится дак… А?

— Поможем, отец, что за разговор, — решительно встает Перегудов.

Притороченная к "Люру" моторка печально покачивается на легкой волне. Мотор Сумароков так и не сумел оживить, поэтому Перегудов вместе с Нефедычем садится в большую широкую лодку с задранным носом.

— Не лодка, а целая ладья, — шутит Перегудов, берясь за весла. — Лет двести этой посудине небось, а, отец?

Нефедыч щурится на белое сквозь туманную мглу солнце, смотрит на веселое лицо Перегудова и говорит как-то умиротворенно:

— Не рвись, не рвись веслами-то, коротенько кунай, коротенько…

Уже через пять минут плечи у Перегудова начинают каменеть и пальцы, крепко обхватившие гладкую рукоять весла, затекают. Он старается грести ровно, глубоко и сильно, но весло часто срывается, чиркая по волне и бестолково брызгая холодной водой. Когда лодка добирается до первой сетки, Перегудова от напряжения начинает потихоньку трясти. Утирая мокрый лоб, он прерывисто дышит, но еще улыбается и говорит, стукнув ребром ладони по борту:

— От и тяжеленная чертяка.

— Держи нос вдоль сетки, так-так-так. — Перегибаясь через борт, старик цепко хватает поплавь и ровно, размеренно вытягивает снасть. — Держи, держи нос, только держи, не греби…

Пахнет водорослями и свежей рыбой. Тяжелая сетка с бьющейся в ней серебристой зельдью скоро заполняет широкое днище лодки, а Нефедыч все тянет и тянет сети, мокрый ворох их все растет и растет. Наконец мелькает край сети и груз на веревке. Можно плыть назад. Но тяжело осевшая лодка, кажется, вовсе не движется, хотя Перегудов сереет от напряжения лицом. Он оборачивается, находит взглядом костерок на берегу, и ему кажется, что до него грести еще тысячу верст — так тонок и мал его голубоватый скрученный дым. Теперь уже деревенеет вся спина, будто надломленная в пояснице, ладони саднят, а лицо горит непрестанно и жарко.

— Легше, легше, отдохни чуток, — уговаривает его Нефедыч.

Но Перегудов упрямо гребет и гребет, уже ничего не чувствуя и ничего не слыша, гребет в каком-то отупении, думая только об одном, что надо обязательно выгрести.

Когда лодка с разбега скребется днищем о песок, Сумароков и Коля подхватывают ее за борта и тянут на берег.

— Ну ты даешь, — говорит Сумароков Перегудову, — прешь, как дизель.

Тот едва переваливается через борт и шатаясь идет к костру. В висках у него стучит, а перед глазами плавают коричневые с золотисто-зелеными ободками мушки. Он тяжело садится на камень и смотрит, как внизу Коля, Сумароков и Нефедыч разбирают сети, выпутывая из них зельдь.

— На камне не сиди, — говорит моторист Володя, — геморрой поймаешь, — и сует под Перегудова телогрейку.

Перегудов бурчит что-то вроде того, что все это ерунда, но от телогрейки не отказывается. Он достает папиросу — хочется курить, а рот полон клейкой слюны, которую никак не сплюнуть.

— Вовка, — говорит Семяшкии, подходя к мотористу, — йоду принеси. Вон у него все ладони в кровянке.

— Ниче… — отнекивается Перегудов.

— Кой ниче, дура, — незло поправляет Семяшкин, — все руки стер. Дай-кось… — и мажет ему ладони йодом.

Перегудов кривит губы, потом, подождав, пока подсохнет сукровица, осторожно прячет руки под мышки и опять идет к лодке. Рыбу уже выбрали, распутанные сети сушатся на вешалах, и он хочет опять залезть в лодку, но Нефедыч останавливает его:

— Спасибо, спасибо, милок, отдыхай! Наломался с непривычки, чай… Мы с Леней вон сходим. Сходим, Лепя?

Семяшкин, раскорячившись, упирается в лодку плечом, сталкивает ее и уже на ходу переваливается через борт. Старики усаживаются рядом и, попеременно опуская весла в фиолетовую воду, гребут легко и о чем-то весело переговариваются — их голоса далеко слышны над водой.

Две ходки они сделали без всякого напряжения, потом еще выбирали из сетей рыбу, носили ее ведрами под навес, ссыпали в высокие деревянные кадушки и развешивали на ветру сети. А после этого все вместе ели прямо из ведра разварившихся нешкереных, нежно жирных зельдей, черпали деревянными ложками густую, как студень, юшку.