Ангелина Прудникова - Твёрдость по Бринеллю

Илюшка внешне не был похож ни на кого — ни на одного из родственников. "Божий подарочек" — звала его про себя Галина. Даже появился на свет сын несколько странно, не как Аленка, не как все дети: когда Галина наконец его родила, уже и все жданки кончились, все медицинские сроки прошли. Но ребенок не был переношенным. Галина задавала себе вопрос: как она могла забеременеть от Жупикова, если они к тому времени в постели уже и не поворачивались друг к другу? Не могла она забеременеть в те сроки. Конечно, тайны живого организма, тем более женского, неисповедимы, от него всего можно ожидать, но по всем подсчетам получалось, что Илюшка зачат как бы от "духа святого"… Но Галина об этом много не размышляла: главное — что у нее был сын, была дочь, и они вырастут, несмотря ни на что. Она их, конечно, не балует, да и ласки они видят мало — так где ей взять ласки, если она сама ее не получает? Грубеет все больше с годами, охамляется, это правда. Детей наказывать стала.

А когда это она к насилию успела привыкнуть? Поначалу ее поражало, как сосед своего мальчишку мог ремнем лупить, но дурные примеры заразительны, незаметно и она к ремешку пристрастилась, и теперь уже сосед иногда уговаривает ее образумиться… Но как их, детишек, вредных и упрямых, не поколачивать иногда? Так совсем от рук отобьются. Одной ей с ними будет не справиться… Правда, Галине бывало неприятно, если она вдруг замечала, что дети ее боятся, — спешно, дрожа от страха, исправляют какую-нибудь свою оплошность, пока мама не увидела, не прикрикнула, не наказала, — но успокаивала себя тем, что это им же на пользу. И ее когда-то в страхе держали; а дети подрастут — поймут, где надо бояться, где нет, а сейчас пока страх только и помогает. Да и как не нагонять на них страху, когда всю закипающую злость, напряжение с работы домой несешь, а дома — все сама да все одна, а отыграться, разрядиться не на ком: мужа нет. Вот на детях и срываешь злость — на ком же еще? Она сама стала жертвой обстоятельств несчастливой жизни, и на детях это отзывается — не без ее помощи, конечно… Галина знала: любил бы ее кто-нибудь, или сама она полюбила — помягче душой была бы, совсем другой бы стала. Но где она, любовь-то?.. А так все ее разочарования на детских спинах запечатлены. Ну и за некоторые проступки, как она считала, все равно наказывать надо… Так что с ремешком ей было сподручнее управляться.

Однажды Илька взялся самостоятельно погладить свою новую синюю рубашку с ярким гномиком на груди — любит он с утюгом повозиться. Тут же, по обыкновению, и Аленка появилась, поучать братца начала, как надо правильно с утюгом обращаться. Хотела сама показать, а заодно и погладить, да дело, как всегда, кончилось скандалом. Не отставая от мамы, Аленка надавала Илюшке тумаков и ушла, раздосадованная. Упрямый Илька, хоть шлепков наполучал и разревелся, утюг все же отвоевал и принялся гладить рубашку.

Галина подошла к нему:

— Ну, в чем дело?

А как на рубашку-то глянула — за голову схватилась: вся ее нейлоновая отделка на утюге осталась.

— Ты что же это наделал, а? — закричала она на сына. — Вещь новую испортил, что теперь наденешь-то?

Илька пуще прежнего заплакал, а Галина решила выяснить, почему вдруг ткань расплавилась, — раньше ведь такого никогда не было? Осмотрела внимательно утюг, а на нем регулятор на самый сильный жар переключен. Илька этого сам сделать не мог — не смыслит еще ничего, Галина так никогда не делает, значит, это Аленка, со злым умыслом, указатель передвинула — специально, чтобы… Галина словно наяву представила, как Илька проводит раскаленным утюгом по ручонке и снимает всю тонюсенькую кожицу… Кровь бросилась ей в голову. Так и вспомнился Жупиков, ставший для нее за эти годы злым гением. И с каждым годом раздражение к нему, где-то поживающему в свое удовольствие, забывшему о детях, все увеличивалось. Он-то как раз и мог схитрить да сподличать, а Аленка сейчас так его напоминает… Но за подлость надо наказывать, в зачатке выбивать ее! В ярости Галина кинулась из комнаты, первым попавшимся под руку предметом — тапком — пребольно начала охаживать дочку.

— Что ты сделала, это же подлость, Илька сжег тряпку, а мог бы сжечь руку! Ты этого хотела?!

Она аж побелела от гнева, удары один за другим падали на плечи, на голову Аленки. Ребенок, сжавшийся в комок, дико завизжал… Галина опомнилась, отбросила тапок, убежала в комнату… Ее руки вдруг показались ей нечистыми, выпачканными, ей хотелось их подставить под топор… Ну все, что она ни сделает — все не так! Ничего даже не выяснив у Аленки, она пыталась выколотить из ребенка жестокость! А кто его таким сделал? Разве не она сама привила ей свои замашки? Галина и теперь помнила — никогда не забудет, — как она впервые крикнула на Аленку: ей тогда было чуть побольше года, это было сразу после развода. Аленка так вздрогнула, удивленно и молча распахнув свои огромные глаза, что этот ее взгляд Галина запомнила на всю жизнь, — ребенок не ожидал от мамы подобной выходки… Но после развода психика Галины подломилась: она не только кричать — ругаться матерно начала, сначала изредка, неумело, а потом у нее тоже складно, как и у всех, стало получаться, не сразу правда, а по мере ожесточения к жизни. (А ведь прежде матерного слова и мысленно произнести не могла — ни потребности, ни умения не было, одно презрение к матерщине.) Ругалась не при детях, конечно, больше про себя (от чужой-то матерщины ее и по сей день тошнило). А потом и до наказания дочери скатилась — вредные они, ребятишки-то, бывают, упрямые — страсть, без ремешка иной раз не обойтись…

А Илька, забыв обиду, уже бежал защищать Аленку, прихватив с собой игрушечную лопатку. Замахнулся ею на мать — Галина едва успела перехватить. Вот всегда они так, — Галина усмехнулась: против матери сразу же блок выставляют, попробуй хоть одного из них обидь…

У Аленки она просить прощения не стала — к чему тогда и наказывала: уж больно та зла. Вечером, когда дочь уснула, погладила ее по волосам, по ручкам, всплакнула рядом от жалости.

Наутро, когда Галина собирала Ильку в садик, тот, как иногда бывало утром, если он плохо высыпался, заартачился: ему захотелось сегодня надеть именно любимую рубашку, которую он погладил, и только ее.

— Но ее же чинить надо, она прожжена, — стала урезонивать его Галина, — мама зачинит, завтра ее и оденешь.

Но Ильку уговорить всегда было трудно, а сейчас — совершенно невозможно.

— Хочу синюю, — упрямо твердил он и ни в какую не собирался одеваться. А время шло. Галина попробовала втолковать ему снова — и снова безрезультатно. Он сидел перед нею в трусиках и маечке и продолжал требовать свою любимую рубашку. Галина вновь начала свирепеть: "Нет, его когда-нибудь за упрямство надо проучить!"