Ангелина Прудникова - Твёрдость по Бринеллю

Они напились последний раз чаю в деревенском дому из настоящего самовара и принялись наводить надлежащий порядок в доме и бане: подмели полы, прибрались, вылили всю воду — чтобы не замерзла, закрыли печные трубы. Наташа принимала работу: полный порядок. Теперь можно было отправляться в обратный путь.

Сема последним вылез из дома через окошко в сенях — входная дверь им так и не поддалась, вставил раму, закрепил ее гвоздями и спрыгнул вниз с козырька над крылечком. Нацепив лыжи, он возглавил экспедицию.

День стоял очень ясный и морозный, да такой ветреный, что хоть не ходи никуда. Но надо было поторапливаться. Еще раз оглянувшись на желтый, обшитый по-городскому дом, лыжники, пробивая грудью встречный ветер, двинулись по звенящей, сияющей белой целине, оставляя позади опустевшую деревню и держа курс прямо на виднеющуюся вдалеке церковь.

Двигаясь замыкающей в их маленькой команде, сразу за Ниной, Наташа все еще беспокоилась: "Уж если Нинка и дойдет, так все равно сляжет", — слишком сильно пронизывал грудь встречный ветер, их куцые курточки, не приспособленные для такой погоды, не спасали; а в глубине души, даже не облекая это в слова, удивлялась безропотности и выносливости Нины и даже восхищалась ею: "Здоровская девка!"

Довольно быстро они добрались до села, посреди которого на высоком берегу Двины стояла церковь.

При ярком дневном свете, во время бега, мороз не ощущался. Почувствовали они, как замерзли, только в деревенской столовке, куда зашли погреться и "согреться": в соседнем магазинчике с этой целью они купили бутылку красного сухого вина. Расположились за отдельными столами: злой Сема, понимая, что отношения безнадежно испорчены, демонстративно уселся один со своей трапезой; подружки сели вместе, подальше от него. Наташа потихоньку отхлебывала вино из жестяной столовской кружки и, ощущая, как в желудке разливается тепло, следила за Ниной, чтоб та выпила все "лекарство". Нина, хоть и морщилась с непривычки от каждого глотка вина, все же послушно пила его, пока не выпила все до дна.

Немного согревшись, лыжники запахнулись поплотнее и снова вышли наружу: теперь им предстояла гораздо большая часть пути — через реку, и все время навстречу ветру. Но тут им "подвезло": на ту сторону отправлялся конный обоз, и лыжники, воспользовавшись оказией, разместились в дровнях и скоро уже были на другом берегу реки и стояли на остановке автобуса.

До города они доехали молча, без шуток, чего раньше никогда не было, а расставшись, устало разбрелись в разные стороны. Добравшись до дома, Наташа бухнулась спать и проспала весь вечер как убитая.

На другой день в институте была консультация перед экзаменом, но Нина на нее не пришла. "Значит, заболела все-таки", — решила Наталья.

Прямо из института она отправилась к Нине домой — попроведать больную; но, зайдя в квартиру, чуть не выскочила назад, увидев у постели подруги знакомую фигуру: спиной к ней сидел Роман.

Нина, завидев Наташу, смутилась, а Роман даже не повернулся на шаги. У Натальи снова сладкой мукой ревности захлестнуло сердце. Стоя позади Романа, чтоб не видеть его лица и как-нибудь не выдать себя, она, преодолевая навалившуюся одеревенелость, выдавила:

— Заболела все-таки…

— Да, температура снова — тридцать девять, врач приходил, сказал — грипп, — Нина виновато посматривала то на Наташу, то на Романа.

— Значит, ты уже болела, когда мы в деревню поехали, — деревянным голосом продолжала Наташа, — а там болезнь дала себя знать — после такой дороги… И я, наверно, от тебя заразилась — помнишь, температура была? Но у меня обошлось. Из-за бани. А ты, значит…

Роман наконец обернулся к Наташе:

— Так это ты соблазнила ее в эту поездку? Лягушка-путешественница… — презрительно произнес он.

Наташа вспыхнула от нежданной "ласки".

— Я и сама не знала тогда, что заболела, — вступилась за нее Нина.

— Ну ладно, Нин, завтра экзамен, готовиться надо, пойду, не буду вам мешать… — чувствуя себя вдвойне виноватой после слов Романа, бодреньким голосом заявила Наташа и направилась к двери. Ей хотелось исчезнуть, раствориться, скрыться с глаз — она здесь была такая лишняя, ненужная, особенно для него!..

— Да чего ты, посиди, — не очень настойчиво попыталась остановить подругу Нина.

Наташа скорчила прощающе-понимающую гримасу и махнула рукой на прощание: "Пока!"

Закрыв дверь, она остановилась на площадке лестницы, вцепившись побелевшими пальцами в перила. Недавние злость и обида на подружку и на весь белый свет снова накатили на нее. "Счастливая! Всю жизнь мне покорежила и балдеет! А я ее там, в деревне, жалела — для чего, спрашивается? Да лучше бы она… — Наташа вздрогнула. — Ах, видеть их не могу!" — Наташа махнула рукой, слезы хлынули у нее из глаз. С разрывающимся сердцем она сбежала по лестнице и, вылетев на улицу, не видя ничего перед собой, поплелась нога за ногу, желая сейчас только одного: умереть, сейчас же умереть — от зависти, любви и горя; чтобы ее пожалел Роман, а не Нину, чтобы он увидел, какая она была молодая, красивая — гораздо лучше Нинки… Умереть, лучше умереть! И она чувствовала, что уже близка к этому…

Вера ворвалась в дверь довольно тесной комнаты, где размещался их сектор, а точнее — двенадцать женщин-конструкторов, технических работников (ИТР), или как там их еще принято называть, а проще — двенадцать обыкновенных теток, не лишенных, несмотря на все их технические познания, ничего человеческого.

Одиннадцать голов, всегда готовых обернуться на звук открываемой двери, в тот же миг повернулись к Вере. По виду Веры можно было определить, что она чем-то сильно взбудоражена: глаза вытаращены, с губ готовы сорваться слова, — и одиннадцать женщин, все примерно одного возраста, привстав в ожидании, замерли, словно гончие в охотничьих стойках. Вера остановилась посреди комнаты, в узком проходе между рядами столов, и, обращаясь ко всем и в сторону окна, а не двери, за которой обычно все их неслужебные разговоры имел обыкновение подслушивать чуткий на ухо начальник отдела (прогулки по коридору и подслушивание и были его основным занятием), сдавленно, но очень взволнованно, горя от возмущения, начала:

— Нет, вы только подумайте, опять!

— Ну что, что?? — женщины (конструкторы) от нетерпения сорвались со своих мест и окружили Веру: в их тихом с виду болотце (конструкторском отделе) иногда все же происходили чрезвычайные события, которые всегда обсуждались ими шепотом — ни в коем случае не на собраниях — и разрешались также незаметными для глаза усилиями администрации, которая старательно и поддерживала этот видимый покой: никакой демократии. Никаких обсуждений. Никаких митингов. Итак…