Уильям Сароян - Случайные встречи

Я взгляну на всю картину под другим углом. Не уверен, но весьма возможно, разозлюсь и буду высмеивать Америку и то, как в ней живут. Вполне возможно. Это я могу. Я так делал не раз, и порой, когда меня возмущают наши партии, с их политиканством и махинациями, я сажусь и принимаюсь высмеивать сию великую страну. Я начинаю злобствовать, я изображаю человека существом отвратительным, никчемным, грязным. Собственно, это и не человек вовсе, но я придаю ему человеческое обличье. Он — нечто совсем другое, не столь определенное, но для сатиры куда удобней представить его человеком. Вообще-то моя задача — добраться до правды, но если уж настраиваешься на сатирический лад, то говоришь — черт с ней, с правдой. Ведь все врут, почему это я обязан говорить правду? Все так мило лгут, пишут такие милые рассказы и романы, чего же мне тревожиться о правде? Нет ее, правды. Есть только грамматика, пунктуация и прочий вздор. Но я себя одергиваю. Да, я могу разозлиться и начать все высмеивать, но я себя одергиваю. Ведь в лучшем случае все это довольно грустно, довольно трагично.

И вот я мерзну в этой комнате целый день, стараюсь сказать что-нибудь убедительное, чистое обо всех о нас, кто живет на свете. Но из-за проклятого холода мне так ничего и не удалось сказать. Весь день я только и делал, что махал руками, курил без продыха и прегнусно себя чувствовал.

Ранним утром, когда я согрелся от кофе, прекрасный мой рассказ был весь в голове — садись и печатай, но он от меня ускользнул.

И лишь одно я способен сейчас сказать: в Сан-Франциско очень холодно, и я замерзаю.

Одинокому путнику нередко попадаются на дороге люди и предметы как раз в ту минуту, когда о них можно узнать все, что ему нужно, и он идет дальше, но порой замедлит шаг, чтобы узнать о них побольше, а бывает, и потопчется на месте. Иной раз и остановится.

Пешая прогулка все равно что книга, о которой еще ничего не знаешь. Или книга, давно знакомая, но которую хочешь перечитать, чтобы проследить, много ли упустил, когда читал ее в прошлый раз. Или, может, тебе интересно, какие новые мысли придут в голову, когда будешь ее перечитывать.

Прогулка хороша, когда ее не ограничивают временем. Пусть у нее будет общее направление, но не строгий маршрут. Хочешь — открывай для себя новую улицу, на которую прежде не обращал внимания, а ту, по которой любил ходить, обойди вовсе. Главное — ты волен пойти, куда потянет, не так уж важно куда.

В Сан-Франциско я обычно отправляюсь к океану, потому что до него не очень далеко и еще потому, что близость воды, плещущей, живой, меня радует, как бы я себя ни чувствовал. Так же отрадно и многим, кто гуляет по пляжу, — ведь тут не обязательно раскланиваться, улыбаться, вести разговор, знакомые могут не замечать друг друга и считают это в порядке вещей, каждый знает, он пришел сюда прежде всего, чтобы не утруждать себя условностями.

Все же случается, какой-нибудь рыболов лет шестидесяти остановит вас и скажет: — Знаете, я все утро удил на дальнем конце Таравала, попалась рыбка шести фунтов весом. Потом сходил домой, позавтракал, вздремнул, а теперь вот целый день на Ортеге и, если больше ничего не поймаю, в обиде не буду.

Он не то чтобы остановит вас, а зацепит на ходу, скажет, что хотел, и ничуть не оскорбится, если выслушаете его без улыбки и молча кивнете.

Конечно же, это все океан.

Наверное, поэтому я и хожу на берег, ведь в Сан-Франциско почти всегда серо, туманно, а у океана в такие дни лучше всего.

Но однажды в августе воскресный день выдался спозаранку безоблачный, ясный, теплый, дивный и, похоже, обещал не портиться, такой день, когда грех не взглянуть на город с вершины холма, хорошенько оглядеть его с одного холма, с другого, потом из долины, с улиц, расположенных внизу, увидеть, где город останавливается, как меняется, в чем не меняется.

И вот я отправился в путь, взбирался на холмы, смотрел вокруг и столько прекрасного встретил и узнал по дороге как раз в те минуты, когда мне этого хотелось, и шел дальше, а на обратном пути случилось самое лучшее.

Прогулка моя длилась два с половиной часа: через улицу, по ступеням на Ред-Рок Хилл, в обход холма и в долину, снова на холм (безымянный), и вниз через пустырь по размякшей земле, сорнякам, свалке, через кусты, низкорослые деревца, по валежнику, и снова улицей, и дальше по тем горушкам на Сутро-Форест, опять чуть под гору, снова вверх и влево, а уж потом круто вниз мили полторы с лишним к Маркет-стрит и полого вверх мимо Монетного двора, а там к городу — отшагал миль восемь, и все было дивно в этот безоблачный, ясный, теплый день — часа два непрерывной мерной ходьбы, и я ведь ни разу не замедлил шага, не топтался на месте, нигде не останавливался.

Не успеешь докурить второй сигареты, а трамвай уже сделал круг, отсюда мне еще полмили в гору, и прогулка закончится.

В палисаднике дома, что стоит пятым пониже моего на склоне холма, растет чудесный молодой эвкалипт, глядя на него, поневоле радуешься — ясным днем все видится так отчетливо, а листья на деревце такие славные, свежие: красные, зеленые, черные — яркие, как этот день.

Я обошел холм, начал подниматься по улице в гору и тут увидал впереди мальчика лет одиннадцати, он медленно шел в полусотне шагов от меня. Проходя мимо эвкалипта, он сорвал листок.

Я видел, как он это сделал, и мне захотелось взглянуть на деревце поближе. Но я не заметил хозяина дома, который вышел на кирпичное крыльцо подышать свежим воздухом. Мальчик его тоже не заметил.

А потом вижу — человек этот остановил мальчика, и оба о чем-то разговаривают. Вернее, мальчик явно спешит уйти, но старается как-то соблюсти правила вежливости, и вроде бы ничего особенного больше не происходит.

Но когда до меня донеслись слова этого человека, я тоже замедлил шаг, хотя и мечтал поскорее встать под душ.

— Как ты сказал? — переспросил хозяин дома.

— Я его взял, — ответил мальчик, ответил почтительно.

— Вот как, превосходно! — сказал этот человек. Он был очень серьезен, даже сердит. — И ты всегда так поступаешь?

— Нет.

— Почему же именно здесь?

— Не знаю… — Мальчик посмотрел на листок и протянул его хозяину дома: — Хотите — отдам?

— Еще чего! — сказал тот. — На что он мне теперь? — И взглянул на листок в руке мальчика. — «Хотите — отдам!» — передразнил он с досадой. — Прежде всего — не надо было срывать.

— Я же не знал, — сказал мальчик.

Ему не терпелось уйти, но видно было — он искренне огорчен своим проступком, а может, тем, что владелец эвкалипта так этим расстроен, или тем, что подобный пустяк — сорванный с деревца листок — так много для кого- то значит, или тем, что вот идешь воскресным днем, думаешь о разных разностях, и вдруг видишь красивое деревце с молодыми листьями, и протягиваешь руку, и срываешь один листок, безо всякого умысла, а тебя останавливают и выставляют дураком.