Леонид Жуховицкий - О любви

Теперь я думаю: что же тогда заинтересовало меня, взрослого, почти тридцатилетнего, в компании девчонок? Что привязало к ним прочно и надолго?

Любопытство? Но его хватило бы на неделю-другую. Материал для дальнейших писаний? Вот уж чем никогда не занимался — жить с оглядкой на будущую рукопись. Нет, тут сказалось иное.

В школе да и в институте у меня тоже была своя компания. И мы с ребятами, естественно, думали о жизни, строили разные совместные планы. Были они не практическими, а — как бы это выразиться? — нравственными, что ли. В самых общих чертах они сводились к тому, что жить мы будем не как старшие, а лучше. В работу нашу никогда не вмешается корысть или трусость, в любовь — расчет, а дружба и через тридцать лет не упадет до ритуального собутыльничества, до пустой субботней болтовни.

И потом, уехав по распределению, оказавшись в чужом городе без прежних товарищей, я все равно чувствовал их рядом. Страна огромна, нас разбросало далеко, но я знал, что отступить от себя мне невозможно: и потому, что сам не хочу, и потому, что просто нельзя, как нельзя солдату убежать из окопа или, если проще, подростку уклониться при групповой драке. Ведь где-то бьется Вовка, а где-то Феликс, а там Женя, а там Сашка, а там Роберт, а там Лина, а там Мишка, а там Андрюшка, а там Кирилл. Как же уйду?

Но через несколько лет я вернулся в Москву, повидал друзей из прежней компании и вдруг явственно почувствовал легкий, но неостановимый сквознячок распада.

Нет, никто из нас не стал хуже, наоборот, стали опытней, умней, трудоспособней. И так называемых «идеалов юности» не предали. Но — что-то изменилось.

Один из нас две трети года бродил по печорской тайге, глядел на землю сквозь трубку теодолита, пересиживал в палатке недельные дожди, учился молчанию и терпению. Другой в академическом институте уже чем-то заведовал, называл себя не математиком, а кибернетом и увлеченно доказывал, что со временем любое качество можно будет выразить количественно, просчитать, и тогда прогресс пойдет вперед огромными шагами, а карьеризм, подхалимаж и даже подлость просто потеряют смысл: принимать решения будет машина, которая беспристрастна и низменные человеческие стремления сразу отметет, как, впрочем, и возвышенные. Третий мой товарищ много писал, причем все ярче и ярче, уже бурно печатался и жил тем, что в одном журнале его обругали, зато в другом обещали похвалить и что последнюю его книжку вот-вот переведут на немецкий язык. А четвертый полтора года как женился, бегал то в аптеку, то в молочную кухню, снимал комнату в пригороде и все искал, где бы подработать.

Все остались хорошими и честными. Но общего окопа больше не было — хоть и оглядываясь, хоть и аукаясь, все дальше и дальше разбредались мы по жизни. Как-то о большой неприятности товарища я узнал месяц спустя. А потом у меня случился тяжелый момент — и никого рядом не возникло, просто не знали ребята, что нужны.

Ничего страшного с нашей компанией не произошло, ни в ком не пришлось разочаровываться. Но самое время было признать, что лучше, чем у старших, у нас не получилось. Так же, как у них. По тому же кругу пошли.

Конечно, не таким уж я тогда был дураком и понимал, что нельзя дворовой компании жить до пенсии и что сосед по институтской скамье не божился быть мне другом до гроба. Все я понимал! Но понять можно и смерть, а попробуй с ней примирись… Иногда пустяка хватало, чтобы вновь вздыбилась во мне растерянность и боль.

Да и не во мне одном. Как-то с товарищем сидели в кафе, крутили обычную пластинку — что, мол, надо бы всем собраться, а товарищ мой, только вставший после болезни, вдруг усмехнулся угрюмо:

— Ничего, на моих похоронах все соберетесь.

Слава богу, жив до сих пор…

И вот в одну из тягостных минут или недель я вдруг увидел, как шестеро девчонок без торжественности, без планов и клятв, переговариваясь и пересмеиваясь, идут на штурм все тех же законов быта, и в плотной их стенке нет ни единой трещины. Я-то уже знал, чем все это кончается, а они не знали и не хотели знать.

Я смотрел на них с сочувствием и надеждой — хоть бы получилось! А в тайном кармане души ревниво пошевеливалось: неужели получится то, что не вышло у нас? Но сильней сочувствия и ревности было нелепое, сумасбродное, на двести процентов неосуществимое желание: выломиться из возраста, отобрать у судьбы уже прожитый кусок и вместе с этими дружными новобранцами пойти как бы на вторую попытку, на ходу перескочив в чужой вагон, хоть в тамбуре постоять, хоть за подножку зацепиться… Тот же состав, те же рельсы, тот же маршрут. Знал, все знал! Но — а вдруг получится? Ведь должна же жизнь делаться разумней и добрей. И станет когда-нибудь, и становится постепенно. Так почему бы не сейчас, не в поколении этих девчонок сделать ей очередной рывок к разуму и добру?

Знаком я был со всеми лилипутками. А подружился, кроме Анюты, еще только с одной — Ленкой.

Внешне она была ничего особенного. Небольшая, сделана прочненько, но без излишеств. И талия в глаза не бросается, и шея не лебединая, и нос симпатичной картофелиной. Светленькие волосы вились и курчавились, но уж очень бестолково — ни в косу не годились, ни в «бабетту», ни в «гавроша».

Одна знакомая называла ее пуделем. И действительно, сходство имелось: девчонка была любопытная и живая.

Но у этого пуделя был свой внешний козырь.

Недавно из популярного журнала я узнал, почему дети все время улыбаются.

Оказывается, дело не в характере и не в младенческой безгрешности. Просто у человека лишь к десяти — двенадцати годам развивается нервный центр, управляющий лицевыми мышцами и, соответственно, выражением лица. Улыбка естественна, она не требует напряжения. А вот злоба, зависть, агрессивность — тут уж мышцы должны поработать…

У Ленки этот нужный нервный центр, видимо, так и не развился. За все годы знакомства я ни разу не видел ее в состоянии гнева, раздражения или хотя бы просто брюзгливого недовольства. Знаете, есть люди, у которых всю жизнь такая физиономия, будто им только что в железнодорожной кассе не дали нужную полку. Так вот у Ленки с билетами всегда было в порядке. Лицо у нее было как сентябрь в Крыму — мягкое солнышко либо облачно с прояснениями…

Она любила театр.

Конечно, в шестнадцать лет сценой бредят многие, особенно девчонки. Но Ленка любила театр уж очень своеобразно.

Прежде всего, сценой она не бредила и, по-моему, вообще не стремилась в актрисы.

Помню, той весной, перед последними школьными экзаменами, она приезжала ко мне, задумчиво усаживалась на стул и начинала вслух сомневаться:

— Ты знаешь, у меня ведь нет данных.

— Ты о внешности? — уточнял я.

Она пожимала плечами:

— Не только. Голос тоже…