Леонид Жуховицкий - О любви

Да, и голос у нее был рядовой, без красот, даже скрипучий немного. Для друзей — симпатичный. Для прочих, наверное, никакой — ни силы, ни тембра, ни глубины.

— Но ведь можно стать характерной актрисой, — говорил я, — комической…

— О да, — подхватывала Ленка и, пошире распустив свою постоянную улыбку, начинала представлять. Она вставала, прохаживалась по комнате, вихляясь из стороны в сторону, и объявляла торжественно: — Почтеннейшая публика! Сейчас перед вами выступит всемирно известный клоун…

Дурачилась она талантливо, и я вдруг проникался неожиданной идеей:

— А может, тебе пойти в цирковой? Женщина-клоун, а? Такого, кажется, еще не было…

В те годы я был большой оптимист. Стоило знакомому первокурснику сочинить приличный стишок, как я уверенно вычерчивал график его будущих свершений, исходя из того, что каждая новая строчка будет лучше предыдущей.

Вот и Ленкин путь я начал строить по параболе: если найти образ, выражающий время и органичный, как у Чаплина, да придумать высокого класса репертуар…

Ленка виновато качала головой:

— Туда только спортсменок берут…

Ей было неловко разбивать мои иллюзии.

Наверное, она вообще не пробовала бы попасть в театральный, если бы не постоянное давление подруг. Они так давно настроились на Ленкину сценическую карьеру, что отказаться от нее, не сделав даже попытки, выглядело бы почти предательством. Вот она и старалась через «не хочу»…

Пришло лето, и девчонки разбежались по приемным комиссиям.

Милка сдала хорошо и сразу поступила в свой геологоразведочный.

Женька попала, правда, на заочное, но все же уцепилась за филфак университета.

Анюта, занятая своей любовью больше, чем экзаменами, лишь с большими хлопотами проникла в Иняз на вечернее отделение.

Остальные тоже попали в институты, что меня не удивило: девчонки были развитые.

И только Ленка срезалась на первом же туре творческого конкурса и со спокойной душой пошла поступать на работу.

Но уж тут она проявила предельную целеустремленность и отправилась наниматься не куда-нибудь, а в самый свой любимый московский театр. Там, по слухам, требовалась билетерша.

Театр был молод, знаменит, к искусству относился очень серьезно и искренне старался начинаться с вешалки. Билетерш там отбирал главный режиссер.

Ленка вошла к нему, полунемая от напряжения.

Режиссер спросил, любит ли она театр.

Ленка ответила, что да.

— Вообще театр или этот? — спросил он без нажима, как бы между прочим.

Она сказала, что этот, но любит и вообще театр.

Режиссер поинтересовался, хочет ли она стать актрисой.

Ленка, чуть помедлив, ответила, что нет, потому что хорошая актриса из нее не получится.

— Ну, спасибо, — произнес он, не вставая, и аудиенция закончилась.

Через два дня Ленке сказали, что принята.

Разговор с режиссером она пересказывала задумчиво и неуверенно, запинаясь на каждой фразе: пыталась понять, что стояло за его вопросами.

Я сказал, что его интересовала, пожалуй, самая простая вещь: как долго намеревается она маячить у входа в зрительный зал? Театру нужен постоянный кадр, а не актриса на ставке билетерши.

Ленка неохотно согласилась:

— Да, наверное…

Билетерша из Ленки получилась как раз для молодого театра: милая интеллигентная девушка, всегда доброжелательная.

Но было в ней и нечто, отличавшее ее от других интеллигентных доброжелательных билетерш.

Один умный академик сказал как-то, что есть люди, любящие медицину, и есть — любящие себя в медицине. Все верно, но, пожалуй, он упустил еще одну разновидность медиков. Есть люди, любящие больных, — из них, в частности, выходят отличные сиделки.

Елена пошла в театр сиделкой.

Она любила режиссера и жалела его за изнурительные репетиции, за то, что трудно пробить хорошую пьесу, за эгоизм актеров, за нерасторопность постановочной части, за несправедливые придирки критиков. Но и актеров, и постановочную часть, и зрителей она тоже любила и понимала и всем старалась помочь.

С неприязнью она относилась, пожалуй, только к критикам, да и то потому, что никого из них не знала лично.

Театр же казался ей лабораторией, где в трудах и муках одержимые люди ищут истину.

Она подружилась с двумя молодыми актрисами, уже известными, но бедными. Дружба эта была не совсем равноправной. Актрисы, бедные, но уже известные, позволяли юной билетерше любить себя, таскать из буфета бутерброды и переживать свои неприятности — тем отношения и ограничивались. Одна из актрис как раз и называла Ленку «мой пудель».

Но проблема равенства в дружбе пуделя не волновала…

У остальных девчонок с этой Ленкиной работой возникли богатейшие возможности. Их юные мыслящие физиономии светились теперь в театральном зале на всех новых спектаклях.

Должен признаться, служебным положением Ленки изрядно попользовался и я.

Мне больше не надо было заботиться о билетах. В указанный день я приходил в театр, становился чуть поодаль от контроля и со спокойным достоинством ждал. Из толпы, осаждавшей вход, высовывалась знакомая ладошка, махала энергично, и я протискивался к дверям, стараясь не замечать нищенские взгляды искателей мест. А Елена тащила меня за рукав, приговаривая деловито:

— Разрешите, товарищи… Будьте любезны…

И — волшебное слово контролерше:

— Это к Ивану Петровичу.

Или:

— Это от Ивана Петровича.

И я шел следом, стараясь иметь лицо человека, нужного Ивану Петровичу.

Я проникал даже на служебные просмотры, даже на генералки, то есть туда, куда попадают лишь лучшие люди из театралов.

Впрочем, и в такие дни театр был полон — лучших людей в Москве много.

Поскольку среди лучших есть еще и избранные, в партере я не сидел. Честно говоря, и на балконе я не сидел. Вообще в тот год в знаменитом театре я не сидел — уступал кресла людям, более близким загадочному Ивану Петровичу.

Но уж стоял я со всем возможным комфортом. Ибо, пока Ленка проводила меня внутрь, другая билетерша, ее сообщница, стерегла на балконе отрезок барьера, куда я мог с удобствами пристроить локоть. Могу гордиться: на бархате обивки среди многих проплешин есть и одна моя…

Грешный человек, я в жизни довольно часто пользовался блатом.

В кондопожской столовой знакомый повар без очереди давал мне щи и оладьи. Чемпионка РСФСР по мужской стрижке, прославленная Аллочка, за руку проводила меня в светлый зал популярнейшей парикмахерской перед недовольными носами пижонов с проспекта Калинина. Однажды меня даже прокатили вдоль Крымского берега на экспериментальном катере с кондиционером в салоне — школьный товарищ вышел в капитаны. А в Ленинграде — был период — я как свой человек проходил в директорскую ложу академического театра — ту самую ложу, из которой больной, измученный Чехов смотрел на провал «Чайки».