Леонид Жуховицкий - О любви

За окном мелькали лица прохожих, слышался шепот. Но где-то в дальней дали угадывался горизонт, откуда — Коре чувствовал это — под пестрыми вздутыми парусами плывут к нему его грезы.

Жанетта, кончив красить ногти, принялась помахивать пальцами, чтобы просушить лак.

— Не жди меня домой к обеду, — сказала она. Выпятив губы, подула на кончики пальцев.

Он кивнул в ответ, не спросил: "Почему?" В первые годы совместной жизни он еще спрашивал. Но Жанетта воспринимала эти вопросы как недопустимое вмешательство в ее дела. Она упрямо оберегала свою независимость, на которую, считала она, брачный договор не распространялся. Речь, видите ли, шла о самоосуществлении.

— Либо супруги доверяют друг другу, либо — нет. Если нет, то с тем же успехом можно и развестись. Супружество — не налоговая декларация, — часто повторяла она.

Жанетта была последовательна. Он не мог припомнить, чтобы она хоть раз пыталась разнюхать что-либо в его собственном житейском пространстве.

Она оставляла на его совести вопрос о том, что следует поведать жене о его личных делах.

Коре ценил беседу. Беседа важна необыкновенно.

Настолько был он убежден в ее важности, что разговор человека с человеком представлялся ему высшей формой культуры.

В первые дни своего знакомства с Жанеттой он щедро делился с ней своими повседневными радостями и огорчениями, за обедом или за вечерним кофе в гостиной, у телевизора. Но скоро он заметил, что доверительность в основном проявлялась лишь с его стороны. Жанетта лишь редко приоткрывала свою защитную броню.

Вот тогда-то он четко осознал, что любить — значит окунуться в водоворот.

"Ладно, сиди себе и помалкивай, размышляй о своей проклятой личной жизни, чертов сфинкс", — подумал он и навсегда перестал изливать душу Жанетте. Одно лишь не укладывалось у него в уме: мыслимо ли, чтобы двое любящих говорили лишь о раскладе времени, о мастеровых, способных выполнить такую-то работу, о ценах, красках, погоде, одежде, о том, не пора ли ремонтировать машину, — и сетовали, что трава в саду слишком быстро поднимается в рост.

— Прав был Пикассо, — сказал он.

— В чем он был прав? — Зрачки ее расширились и потемнели.

— А в том, что единственное важное в жизни — это работа.

— Мужская логика, — сказала она с усмешкой. В голосе ее прозвучало презрение, но Коре ничего ей не возразил.

Ей, этому эксперту по кадрам, все равно не понять, что творчество приносит радость. Что оно поглощает человека целиком, заслоняя все прочее, вытравляя его из сознания. Он, Коре Вестин, принадлежит к сонму избранных. К сонму счастливчиков. Была бы только работа, и он может обойтись без всего прочего и выстоять. Он — и Пикассо.

Повернувшись спиной к законной супруге, он встретил утро лицом к лицу, на губах его блуждала злорадная улыбка. Жанетта еще не знает, что ему доверен самый крупный и важный текущий счет его фирмы. Ничего, жить можно. На дворе — чудесное утро. Коре польщен: именно его выбрали руководить рекламной кампанией, составить текст обращения к придирчивым покупателям на мировом рынке. Само собой, на нем большая ответственность, но задача увлекает его, удесятеряет силы. Благосостояние отечества зависит от его, Коре, умения обеспечить сбыт высококачественной шведской техники на мировом рынке.

Мысленно прикидывая, как будут выглядеть новые рекламные проспекты, он едва слышно забормотал:

— Заголовок: "Беспощадный"… Подзаголовок: "Самонаводящийся Робот 80 действует без промаха".

— Ты что-то сказал, дорогой? — спросила Жанетта.

— Развидняется за окошком, — ответил ей Коре.

Дорогие читатели!

Уже несколько месяцев прошло с того злосчастного дня, но по-прежнему в душе царит смута. И лишь после долгих колебаний и глубоких раздумий я решилась обратиться к вам.

Хочу, чтобы вы знали: с самого раннего детства мне внушали, что грех выставлять напоказ свои беды и обременять ими других людей. Всякому и своих бед хватает. Потому-то исповедь моя скорбна.

Блумберг, мой возлюбленный покойный супруг, такого правила в жизни держался: "Наша семья сама себе помощник". И до сей поры я всегда старалась следовать этому правилу.

Вы уж простите мне, что я этак навязываюсь вам. Но я не вижу другого способа вступить хоть с кем-нибудь в разговор.

Обо мне одной пойдет речь в моем рассказе. О старой женщине. И об одном летнем дне.

Пусть мой рассказ правдив во всех подробностях, все же, сдается мне, он необычен. Для общих выводов, как я полагаю, он непригоден. Да и вообще, насколько наши правдивые истории отражают жизнь? Опыт мой учит меня с сомнением относиться к этому. Я расскажу вам все по порядку, со всеми подробностями, дабы вы на прочной основе мнение свое составили и суждение свое вынесли.

А уж если вы по доброте своей напишете мне, узнав о моей беде, тут уж я всей душой буду вам благодарна.

Может, с вашей легкой руки я, наконец, пойму, что к чему, и письмо ваше будет все равно что долгожданный луч света в веренице унылых дней моей жизни. Если, конечно, я еще буду жива…

Преданная вам

Мой адрес: Седра Веген, 26300 Хеганес, Швеция.

Замешкалась в постели, разглядываю свои ноги, торчащие из-под одеяла, и думаю: а ведь лиловый узор сосудов на стопе напоминает схему железнодорожной сети в округе Дешебру, откуда я родом. Часы с кукушкой ручной работы показывают десять минут седьмого. На полке секретера из грушевого дерева выстроились фотографии детей и внуков. Серебряные рамки портретов вычищены до блеска. Фотографий так много, что хоть садись в карты ими играй, — проносится у меня в голове.

Внешние приметы нынешнего июльского утра никак не предвещают, что ему суждено стать отличным от всех других. Ноют кости в обоих бедрах. Боль пронзает крестец, как только я поворачиваюсь в кровати и сажусь — опускаю палец в стакан с водой, где покоится по ночам моя вставная челюсть.

Не больно ты хороша нынче, Тильда Блумберг, — думаю я, смачивая кончиком пальца пересохшие десны. — Но сделка есть сделка. Коли ты весь век силу свою продавала, чтобы детей прокормить и образование им дать, — не можешь же ты нынче требовать, чтобы сила при тебе осталась. Чтобы человек съел пирог, да притом его же и сохранил, — такого еще свет не видал.

Я шепчу про себя эти слова, а между тем собираю всю силу воли, чтобы встать с постели и начать день. Делаю глубокий вдох. Беру, что называется, "разбег". И свешиваю ноги с кровати. С начальным этапом подъема я справилась.

Это расплата за труд всей жизни: сорок один год я скребла, протирала со стружкой полы; перетаскивала с места на место парты, носила ведра, чистила сортиры и точила мелки в Хельсингборгском управлении школ. А нынче весь этот труд отдается во мне волнами боли, когда, уже на втором этапе подъема, сидя по-прежнему на краю постели, я раскачиваюсь взад-вперед, взад-вперед… Зубной протез в стакане насмешливо ухмыляется. Чванливой ухмылкой записного умника.