Леонид Жуховицкий - О любви

Нынче слезные протоки иссохли, затвердели, облепленные тоской. А я стала такая, какая есть.

Но долгий век мой и старость не все покалечили и выжгли во мне.

Тоска по любимому существу и ответной любви столь же властно стучится в сердце, как некогда в далеком детстве.

Мысли будят воспоминания.

Чувство, которое связывало меня с Блумбергом, оживает и охватывает меня с такой силой, что на миг заглушает боль в спине и суставах.

Муха бьется об окно. Снова и снова. Тщетно.

— Какой вообще смысл во всем этом? — беззвучно вопрошаю я. Вопрос повисает в кухне.

Медный чан на стене молчит. Молчат клетчатые кухонные занавески. И лоскутные коврики тоже молчат.

Безмолвны хваталки для кастрюль, торчащие на крючке над плитой. Шипит на газу кофейник. Чашка, блюдце, вилка и нож, вчера служившие мне за едой, безмолвствуют у мойки. Сверкают филенки кухонного шкафа — жирными отблесками лаковых красок. Цветы в горшках на окне, вскинув листья, молчат. Даже муха и та сдалась, перестала биться.

Вопрос повис в тишине над кухонным столом. Должно быть, лишь птаха на шерстяном одеяльце знает ответ. Знает его, надо полагать, только смерть. Закрываю глаза. Словно бы для молитвы. Распрямляю спину. Глубокий, глубокий вздох…

Когда я вновь открыла глаза, мне почудилось, будто кругом океан, на котором вот-вот вскипит буря. Я встала, чуть ли не с вызовом вскинув голову.

Все — решение принято.

Беру ножницы с крючка над мойкой и иду в комнату, где стоит плюшевый диван с тремя подушками. Ножницами протыкаю темно-синюю обивку в одной из спинных подушек. Быстро и решительно вырезаю в ткани квадрат размером двадцать сантиметров на двадцать. Из дыры выскакивает пружина. На диван — снежными хлопьями — сыплется набивка. Над плюшевыми краями дыры унылыми прядями повисает конский волос.

Снимаю с комодной полки шкатулку, где храню украшения. Это китайская лаковая коробка, по черному фону крышки вьются красные бумажные змеи.

Когда-то — в годы войны — Блумберг купил ее у моряка, с которым повстречался у Мореходской гостиницы на площади Древесного рынка. А после он затащил матроса к нам в дом, дабы угостить его ужином. Такой уж человек был мой Блумберг. Встретит бедолагу — так уж не преминет протянуть ему руку помощи.

Высыпаю содержимое шкатулки на кружевную салфетку. Сверху лежит брошь из узорчатой меди со стеклянным камушком, обрамленным дубовыми листьями. Подарок моей Ингрид.

В ту пору дочь служила рассыльной в бакалейной лавке у Эстерстрема. Как-то раз, возвращаясь со службы, она зашла в магазин и купила мне эту брошь на всю сумму своего первого заработка.

Беру в руки этот кусочек металла, с крошечным стеклышком. Кладу его на ладонь, словно хочу узнать его вес.

А в памяти встает лицо дочери и гордая радость на нем в миг, когда она вручила мне свой подарок. Итог целой недели труда, долгих поездок на велосипеде с тяжелой поклажей из груды свертков к тому же воплощен в знаке пробы. Недельный заработок, сорок крон, и любовь четырнадцатилетней девочки к матери…

Брошка, наверно, безвкусная?

Но все равно я любила ее истинно материнской любовью и носила с истинно материнской гордостью. Всегда — на груди слева. Прямо над материнским сердцем.

Однако…

Время гнет человека к земле, разлучает близких, зачеркивает былое.

Да, что было, то прошло. Истины всякий раз обретают новый смысл. Прежде я была матерью моих детей, а нынче я стала для них обузой. Мои дети уже не мои дети. Они — родители своих детей.

Я просто орудие, передавшее жизнь от одного поколения к другому. Передаточный механизм. Когда работа сделана, орудие выбрасывают на свалку.

Так было всегда.

Мы вступаем в круговорот жизни и смерти. Хотим мы того или нет — не играет никакой роли. Мы над этим не властны.

Может, весь смысл жизни в этом круговороте?

До нас на этой земле жили динозавры. Они владели ею и всеми земными благами много дольше, чем люди. А после нас здесь будут жить насекомые. Смерть рождает смену поколений. Она дарует свободу. Свободу — росткам новой жизни. Стало быть, смерть — не просто точка. Это итог.

Наверное, умереть не так уж и трудно. Все равно что выключить телевизор, оборвав передачу какой-нибудь американской муры. Смерть тягостна лишь для тех, кто остается жить и вынужден досмотреть представление до конца.

Можно ли завидовать мертвецам?

Так размышляла я, а руки мои между тем устилали шкатулку нарядным плюшем. Мысли мои укрепили меня в моем безбожном решении.

Беру с кухонного столика мертвую птаху и целую поникшую головку. Перышки щекочут губы. Дружок мой возлюбленный… от него веет слабым запахом пыли и зерен кунжута.

— На гробик твой грех тебе жаловаться. Лежишь себе барин барином, как богатый американец какой-нибудь, — шепчу я, опуская Рамона Наварро в устланную плюшем шкатулку.

Становлюсь на колени, чтобы вытащить старый ящик с инструментами моего Блумберга из темного провала под кухонным диваном. Уложив в сумку молоток и маленькое долото, напяливаю на себя коричневую фетровую шляпу. Надеваю плащ.

И поскольку отныне незачем запирать квартиру, я оставляю входную дверь незапертой.

Прижав к себе одной рукой коричневую сумку, а другой — шкатулку, покидаю свой дом.

Воздух пахнет горячим асфальтом.

В моих расшлепанных тапочках я топаю к стоянке такси у площади Густава-Адольфа, стараясь спрятаться от солнца в тени домов. Волны тепла вьются над тротуаром, от них у голых девиц на обложках порнографических журналов — в витрине табачной лавки — трясутся груди.

На стоянке ожидает машина. Водитель — чернявый. Смекаю сразу: он не рад такой клиентке, как я, — мол, много хлопот и никаких чаевых, хоть перевозить стариков и калек каждый таксист обязан; пенсионерам на то выдается бесплатный талон.

Вот он и не снисходит до того, чтобы вылезти из машины и распахнуть передо мной дверцу.

— На кладбище! — приказываю я, устроившись на заднем сиденье.

Водитель буркнул что-то нечленораздельное — я не расслышала. Тронул с места и вырулил машину в общий поток уличного движения.

Нечего этим чужеземцам к нам в Швецию наезжать, да еще думать, будто здесь можно грести деньги лопатой, не утруждая себя ничем. Этот невежа-чужак поплатится за свою лень и за хамство. Уж я покажу чернявому, что мы только за честный труд деньги платим!

Чернявый притормозил у ворот кладбища.

— Здесь незачем останавливаться! Везите меня прямиком к могиле! Последняя в пятом ряду справа за часовней.

— А птичьего молока не хочешь — покойников угостить? — спросил шофер на чистейшем сконском наречии. И намека не было на выговор чужеземный.

Во всей повадке его сквозила злоба. Тоже отнюдь не чужеземная. А на лицо глянуть — ну чисто Христос на кресте.