Радий Погодин - Завтрак во время обеда

Он сидел долго, вглядываясь в трещины, в бугры штукатурки и неожиданные карнизы выступающей плинфы — древнего новгородского кирпича. И странно — дощатая запруда, дивно пахнувшая сосной, вдруг придала движению стен и каменных сводов иллюзию бесконечности. Тени текли перед Сережкиными глазами, отдаляя видимые горизонты и предметы, отбрасывающие тень, словно он поднимался к некой вершине, откуда дано ему все узреть. Тени переливались по неровным лепным стенам, то сгущаясь, то ослабляя тон, то голубые, то сиреневые, то розовые, то в неожиданно светлую желтизну. Сережка смотрел и смотрел на них, пока не увидел гривы и мускулы. Он вздохнул, обмакнул кисть в жидко разведенную красную гуашь и принялся обрисовывать контуры лошадей. Иногда он ошибался, стена ломала казалось бы пластичные линии, не соглашалась с ними — их приходилось соскребать, забеливать и искать новые.

Уходя, Сережка замыкал пионерскую комнату на висячий замок и уносил ключ. К начальнику на довольствие не появлялся, а встречаясь с ним, опускал голову. На бодрый вопрос: «Как дела?» отвечал:

— Кисти слабые, по известке быстро истираются. Я от конского хвоста нарезал. Вот. — И показал самодельные флейцы.

Лошади шли по одной, парами, объединялись в табуны, образуя цветные подвижные плоскости. Тонконогие жеребята пили воду в озерах. Жеребцы, встав на дыбы, сплетали гривы с гривами твердо стоящих кобыл. И золотистый навоз дымился, как некогда дымились золоченые купола сквозь туман на заре.

Роспись Сережка закончил через неделю и, так же не поднимая головы, позвал начальника посмотреть.

Если бы начальник, как и Сережка, долго сидел посередине солнечного пятна, вглядываясь в движение стен и теней, уходящих в некую бесконечность, разговор между ними вышел бы по-иному; если бы он смотрел роспись в своем настоящем звании! Но он пришел как начальник, поэтому был скор и громок.

— Конный завод! — закричал он. — При чем тут пионерская организация?

Лошади уходили туда, за дощатую стену. Невесомо скакали по бледной земле. Просвечивали сквозь монастырские стены и стены новых силикатных домов. Вздымались над лесом. Перешагивали через пионеров, помогающих совхозникам на уборке. Огненногривые, стояли в костре, и пионер, трубящий побудку, сливался с лошадиной ногой.

— Она ведь жеребая, — уныло сказал начальник, ткнув пальцем в красную кобылицу. — Я спрашиваю, почему?

— Наверное, срок ей пришел, — ответил Сережка, не подняв головы.

— Я о другом. Я тебе тему давал? Давал. Почему везде лошади?

Сережка не ответил. Он счел этот вопрос лишенным смысла. Более того — любую тему без лошадей Сережка чувствовал как пустую и недостойную красок.

— А пионеры! Почему пионеры квадратные?

— Они же в трусах, — ответил Сережка.

— А пионерки! Почему треугольные?

— Они же в юбках, — ответил Сережка.

Начальник лагеря ударил кулаком по испачканному краской столу.

— Я прошел путь от рядового пионера до начальника лагеря! И не позволю всякому сопливому гению!.. — Кадык его подскочил кверху, словно некий аварийный клапан. Излишек давления вышел из его вскипевшей груди затяжным кашлем, от которого шея надулась и посинело лицо. Печальные глаза паровозного машиниста заслезились, словно ветер подул. Сквозь кашель начальник кричал на Сережку, и в его возмущении звучала тоска по тому юному гражданину, что когда-то давно тронулся в сторону дороги, пропахшей огнем и железом, где семафорами поднимались простые надежды и конец пути был торжественно ясен.

— Побожусь, — сказал начальник, отдышавшись наконец, — я за свою жизнь не встречал еще такого наглеца, как ты. Они же твои товарищи — пионеры, а ты их рисуешь квадратными и треугольными. За что ты их так? Ты мне эти абстракции выбрось из головы! А это что? Жеребец…

— А кто же, — сказал Сережка.

— Понимаю, голландская школа реализма… — Начальник покачал головой, костистой и словно остуженной. — Ты мерзавец. Ты понимаешь, какой ты паскудник?

Сережка собрал самодельные кисти.

— От ответственности уходишь, халтурщик. Иди, иди… — Начальник подтолкнул Сережку к двери. — Использовал мое доверие в своих целях. Тебя нужно гнать поганой метлой. — Но когда Сережка открыл дверь, начальник позвал его: — Воротись-ка, мерзавец.

Сережка остановился в дверях, ему было чего-то жаль и не хотелось уходить от этого человека, который смотрит слезящимися от ветра глазами вдаль и гудит, гудит, словно зовет на помощь.

— Доволен? — спросил начальник.

— Не очень… В том бы углу старика надо нарисовать зеленого, а тут девок розовых. Будто они убегают и хохочут.

Поди вон, — прошептал начальник тоскующим голосом, горьким, словно все путевые огни на его дороге погасли.

Игр у Злодея не было — только заботы.

Однажды он наблюдал, как два городских тонкобрюхих пса, ошарашенные невесть откуда взявшимися инстинктами, припадая на грудь, подбирались к лошади. Они подбирались к ней сзади, с двух сторон. Лошадь спокойно пощипывала траву, но Злодей видел, как ее темный большой глаз влажно поворачивается, следит за ними. Дрожа от возбуждения, псы бросились к лошадиным ляжкам. Они завизжали уже в полете. И визжали и крутились, когда упали. Вероятно, они порицали бестолковую скотину, поясняя на высоких нотах, что с их стороны это была игра. Лошадь отработала долгую тяжелую упряжку, ее уши были заложены усталой дремотой.

Злодеи подошел к лошадиной морде, повилял хвостом и в знак одобрения и солидарности попробовал поесть ее жесткой пищи — он еще малым был. Уцепил клок травы, дернул вправо, дернул влево. Разрезал десну. Озверел. Он дрался с травой, пока не выдернул пучок с корнем и не выскреб когтями ямку. Лошадь дышала над ним, и когда он, подрагивая и морщась, улегся, она шевельнула ему между ушей губами. Щенок зажмурился от приятности. Но пришел человек и увел лошадь.

Человечество Злодей сознавал чем-то вроде кладовщиков, приставленных возле еды, зажиревших на сытном месте и оттого плохо исполняющих свою основную задачу — кормить собаку. Подойдя к избе, он ждал, когда появится человек, вперялся в него глазами и лаял: «Вор! Украл! Отдавай жратву!» Иногда он и в избы заходил и разгуливал под столами. Сталкивал горшки, если мог дотянуться. Когда его заставали хозяева, бросался на них с обличительными угрозами, бывал бит и мечтал, побитый чем попадя, о счастливом дне страшного суда, когда собаки восстановят на земле справедливость, отнимут у человека узурпированные им права на общую пищу.

— Злодей! — возмущались люди.

Повзрослев и уйдя от дворов, Злодей обнаружил другое племя людей. Они не требовали почтения — наверно, сбежали из тех складских помещений, где сохраняется утаенная от собак еда. Обитало это племя или сообщество у костров. Шумные, похожие друг на друга и голосом и повадками, они всегда пели. Они возникали как бабочки, жили день-ночь, потом исчезали куда-то, может быть уходили далеко по дорогам, может быть умирали. Пищу они не жалели. Вываливали ее из котлов на траву. Бросали печенье, консервные банки, в которых дрожал мясной сок и крупчатые сгустки жира, швырялись конфетами, даже буханками хлеба.