Тамара Илатовская - Неугасающий свет

В середине апреля приехал наконец Юрка. Мужичок стал — в плечах развернулся, подрос, ничто из старого не налезло. Так в сержантском обличье и вышел на завод. Вечером Первого мая, едва разошлись гости, выдвинул из-под кровати отцовский ящик с инструментом, пальцем попробовал «карасики», подержал дрель, плоскогубцы, пассатижи. Мать поняла: боится, разучился за войну, небось и названия позабыл. Ничего, как в цех придет — поневоле все вспомнит. Слесарей — раз, два и обчелся, как бы не задергали его, не заклевали. Позвать же сына на свой участок Антонина Ивановна не решалась: колбомойка потерпит, в стеклодувке умная рука нужнее.

По вечерам Юрий возвращался осунувшийся, зеленый, едва сапоги стащит — и спать. Замотался. Куда ни покличут — он уж там. Целый день колесом по цеху. «Добрый ты, Юрка, — говаривала покойная бабушка. — Ишь, волос мягкий какой. Таким жить несладко…» Через пару недель огляделся, перестал кидаться во все стороны, сам уже выбирал, какую прореху первой залатать. С пылу-жару записался в седьмой класс и норовил прямо в техникум. Но тут появился на свет Володька, за ним Тамарка. Маруся с ног сбивалась, да и заниматься негде — комнатенка, как кишка, ребятишки играли под столом. В это трудное время его перебросили к матери на участок.

— Мы тогда в подвале работали, — вспоминает Антонина Ивановна. — Что ни рапорт — несут нас по всему заводу. Третий цех срывает, третий недодает, сборка простаивает. А тут хоть разорвись — у каждой бабы две руки, больше бог не дал. А все руками, руками. И серебрение вручную, и мойка. Поначалу в кислоте моешь, потом в одной воде, в другой, в третьей. Ну, Юра поработал, поработал у нас, потом созывает всех — его парторгом цеха быстро выдвинули, — считать, говорит, бабоньки, умеете? Ну, бабы смехом — мол, смотря чего считать. Нынче, говорит, в цехе у нас семьдесят процентов ручного труда и только тридцать — механизации. Предлагаю цифры эти перекинуть местами. Загалдели тут все, руки подымают — знаете, какие руки у мойщиц да травильщиц… Словом, приняли в один голос: за пять лет перевернуть эту самую арифметику. А мне и радостно за сына, и боюсь: уж больно дико тогда казалось. Откуда взяться-то чему? Бабуров, начальник цеха, сразу открестился: окромя перчаток «хебе», ничего, говорит, нету, на меня не надейтесь. Ой, думаю, перехватил Юрка…

На участке серебрения и мытья колб было три слесаря: Толя Дмитриев, тонкий, тихий, как подросток, Дмитрий Федорович Чуляев, по прозвищу «дед», (он был еще не старый, но голову брил наголо и зубы порастерял — сказались горячие цеха) и Дьяков. Дьяков сразу был признан вроде бригадира — пограмотней, владел чертежом, чувствовал машину в движении. Стали прикидывать, с какого конца начинать. А тут пришла штенгелевщица: «Юра, придумай что — задыхаюсь. План опять увеличили». Штенгелевка — нудный, трудоемкий процесс: разогреть радиолампу, оттянуть специальной иглой носочек, потом проткнуть круглое отверстие. Много ли натянешь за смену носочков? А лампы так и плывут. Вскоре в подвале колбомойки появился громоздкий стальной круг с толстенными чугунными «ногами» — приволокли с заводской свалки. Обмыли, почистили шкуркой, раздобыли где-то списанный редуктор. Как первая смена за двери — «троица» к своему металлолому, только скрежет стоит. Женщины поругивались: «Вот мусорщики, и так пройти негде». Между тем машина обретала вполне пристойный вид. Одно никак не давалось — поднять кулачок с иглой до самого верха колбы. Не было такого рычага, чтобы вздыбить и тут же убрать иглу.

Работницы посмеивались, а Дьяков с Толей елозили по полу и чертили мелом на асфальте: вот ось вращения, вот злополучный кулак. Какой же под него, черта, рычаг подвести? Колени в спецовках продырявились, а кулак — ни с места. Теперь уже в лицо им смеялись: «Эх, вы, горе-изобретатели!»

Как раз в то лето у Дьяковых стряслась беда: Вовка ударился коленкой и пошел какой-то костный процесс, положили мальчонку в больницу. А за ним и Томку — тоже что-то костное. Каждый день на пару с Марусей мотались к Ильинским воротам — хоть под окошком постоять. Маруся ходила, как тень, не помнила, что делает. Приходилось Юрию и на рынок сбегать — детям за ягодой, и в магазин, и сготовить иногда. А тут проклятый рычаг занозой сидел в мозгу. Нахвастались — и погорели. Машина стоит красивая, ладная, а мертвая. И вдруг в один прекрасный день этот рычаг сам выплыл — симпатичный, гнутый, словно лебединая шея. И как раньше не додумались: конечно, гнутый рычаг!

Антонина Ивановна сама сняла с «карусели» первую горячую колбу. Полюбовалась, промерила отверстие шаблоном. Все точно. Побросали женщины работу, сбежались со всей колбомойки. «Ивановна, покажи-ко! Неужели сама колет? Гляди, гляди, как живая!» К концу смены пришел Бабуров, взял перчаткой раскаленную колбу, сунул рассеянно в коробку. Сказал, не глядя в счастливые, измученные лица слесарей: «Можете ломать свою машину — не дали плана на штенгелевку, пустой слух был». И ушел.

Как-то в перерыв сидели они в мастерской на верстаках. Юрий дымил «Беломором», «дед» закусывал яйцами, принесенными из дому, — давняя привычка, с тех пор еще, когда не было приличных столовок.

— Что с машиной делать, место зря занимает, — как бы между прочим бросил Толя.

Дьяков загасил пальцами окурок, открыл железный свой шкафчик и: достал из кармана пальто помятую, перепачканную металлом тетрадку, которую повсюду теперь таскал с собой.

— Ну что, «дед», подкрепился? Тогда тоже гляди сюда. — Юрий раскрыл тетрадь и стал быстренько чертить, поглядывая то на «деда», то на Дмитриева. Оба сосредоточенно сопели, склонившись над тетрадкой.

— Колбомойка? — догадался Толя.

— Она самая. Принцип ведь тот же — «карусель». Только иглу к богу в рай, наверху поставим распылители — и купайся себе колба, большая и маленькая.

Разумеется, все было не так просто: каждый «стакан», каждую трубочку найди, своими руками припаяй, своими отфрезеруй, подгони, отполируй шкуркой. Никто уже не смеялся над «утильстарьевщиками», однако и почета не было, опять что-нибудь будет не так.

Но моечная машина, первая в истории электровакуумного завода, закрутилась, ударила тугими прозрачными струями по колбам. Дьяков, оживленный, показывал, как сноровистей ставить колбы на «карусель». Сидишь себе на стульчике, чистенький, никаких резиновых фартуков и сапог. Мелкие колбы приходили тогда со стеклозаводов необрезанные. Каждую обрезали в газовом конусе, а потом уже мыли. После того, как закрутилась первая мойка, дьяковская «троица» воспрянула духом. Разыскали на свалке еще одну ржавую «карусель». Почистили, поколдовали над ней — и запустили машину для обрезки колб. Линия замкнулась. Это был первый и единственный на участке полуавтомат. Работницы только ахали — виданное ли дело: колбомойке — и такая разумная машина!