Тамара Илатовская - Неугасающий свет

Машина и впрямь была сноровистая, ловкая. Зато ее конструкторы смахивали на покойников. Совсем ведь не вылезали из подвала.

Прикинули экономический эффект. Оказалось — сущие пустяки: производительность труда выросла на двенадцать процентов, но ведь стоимость колбочек ерундовая. Заплатили им гроши, скорее для приличия.

Лиха беда — начало. Однажды вечером в цех пришел сам Нилендер, поворчал насчет освещения, протиснулся к «линейке», кивнул засуетившимся работницам — мол, не обращайте внимания. А как тут не обращать, когда сам Нилендер, заводской бог. Бог между тем присел, поглядел на редуктор, потрогал электропроводку, взял готовую колбочку и ушел. А на заводском конкурсе рацпредложений, под изумленное гудение зала, первое место присудили «линейке» из колбомойки. Бабуров только плечами пожал: чудят! Его начальная школа громогласно взывала к спокойному «статус кво». Работает цех — и слава богу. Есть на заводе КБ, есть отдел главного механика, директор, наконец, — вот им и карты в руки, пусть беспокоятся. Зачем поперед батьки в пекло лезть? Когда их цех поносили на очередном рапорте, Бабуров попросту выключал селектор. Вы, мол, мне дали машины? Автоматы дали? Вот вы сперва дайте, а потом спрашивайте. То, что заварилось под его кабинетиком, в подвале колбомойки, нарушало привычное спокойствие.

Между тем окрыленную «троицу» уже не раз видели в «матовальне», самом безотрадном уголке цеха. В прошлом году в «матовальню» приходили инженеры, повздыхали, записали что-то, только их и видели. Кислоты, видно, испугались. Кислота там не какая-нибудь — плавиковая. Брызнет — не обрадуешься. Грохочет алюминиевое решето с колбами — раз в бак с кислотой, два в бак с кислотой, три в бак… Потом заматированные колбы моют, так что пар столбом. У прикрытой прозрачным колпаком машины стояли самые мощные в цехе бабенки: на колпаке по углам четыре гири, каждая пудов по пять — чтоб не сорвала кислота. Надо снять или поставить решето — колпак приподними. Пар, кислота, неподъемные рычаги. Утираются бабенки рукавами, кричат слесарям: «Эй, мужички, подсобите! Юра, иди рычаг подыми, да не сломайся… Не кормит тебя, видать, Марусенька…» Гремят решета по трубам, плещет в баках коварная кислота. Чуть зазевался — ожог.

Дьяков прикинул: «У тебя, Анатолий, сколько классов — пять? Да моих семь, да дедовых четыре — получается высшее инженерное…» Опять началась беготня по цехам — где отлить держатели для колб, где стянуть медную трубку, где подобрать обрезок оргстекла. В цехах сначала ворчали: что за побирушки? Потом махнули рукой, как на чокнутых. А к лету машина пошла. Тут уж самые завзятые скептики не выдержали, прибежали: дай колбу сам поставлю! А застекленная карусель крутится себе и крутится. Струи кислоты разъедают колбу до молочной, непроглядной белизны, потом вода оглаживает, умиротворяет возбужденные кристаллы. На радостях хотели затеять митинг. Но тут прибежала приемщица со сборки: «Выключай машину! Спеклись ваши колбы — трещат!» Дьяков не поверил, сам помчался на сборку — и верно, ползут трещины по матовой белизне. Вернулся — пусто в матовальне. Один Чуляев с Толей остались. «Трещат?» — «Трещат, так их растак». «Дед», кряхтя, полез под карусель. Он свято верил, что если все сделано красиво, с толком, огреха не может быть. Тогда — что?..

Сколько раз, прикрывая настольную лампу полотенцем, чтобы не разбудить Марусю, он испытывал блаженство, ощущая в чертежах мерную жизнь золотников, рычагов, шестерен, что даруют движение, воскрешая мертвые груды металла, сваленные в углу мастерской. И сколько раз это блаженство разбивалось вдребезги о простенькую тригонометрическую функцию, об уравнение или закон, которые он не успел узнать! Напрягаясь до изнеможения, на ощупь осиливал головоломные расчеты — интуицией, одним врожденным чутьем. И вот снова споткнулся…

Между тем не за горами было открытие XXII съезда партии, которому на радостях посвятили они свою машину. Антонина Ивановна, просыпаясь по ночам, видела за перегородкой у сына свет. Что же, не давши слова — крепись, а давши — держись.

Каждую свободную минуту Дьяков проводил теперь с хронометром в «матовальне». Женщины шумели: «Ну, горе-изобретатели, теперь норму повысите? Хронометраж снимает, глянь-ко!» А вскоре Дьякова осенило: «Дед, Толька — надо скорость менять! Не успевают у нас колбы промываться…» Уменьшили обороты, поставили на «карусель» партию новеньких колб. Ушли на сборку «нелегальные» решета. Прошел час, два. Сборка молчала. Не выдержав, Дьяков сам позвонил в сборочный цех: «Как там матированные — не трещат?» — «А чего им трещать? Машину-то вашу остановили». А машина между тем все выбрасывала на транспортер молочно-белые колбы. У «карусели», недоверчиво ухмыляясь, бочком сидела одна из мощных теть, тягавших рычаги. Выражение у нее было такое, будто она играет в забавную, но уж больно детскую игру. «Маня, Мань! — то и дело окликала она свою товарку. — На, ты попробуй, ну прямо смех!» Водяные пары, едкий кислотный туман убрались под прозрачную броню. Лужи на полу высохли, оконные стекла прояснились. Вместо восьми работниц в «матовальне» осталось две. Машину сфотографировали для газеты. На заводе спрашивали: «Это который Дьяков? Худенький такой? С улыбочкой? Все бегом?»

У Дьяковых в эти дни была двойная радость. Получив премию за свою машину, Юрий Николаевич схватил такси и помчался к Ильинским воротам. В вестибюле больницы уже сидела Маруся с детской одежонкой. Но когда дети выбежали, худые, голенастые, сразу стало ясно — старое не годится. Кое-как приодели — и в «Детский мир».

Это были счастливейшие минуты. Бестолковой, ликующей кучкой они двигались мимо прилавков, и Дьяков спрашивал дочь: «Это синее платьице нравится? А вот то, с кармашками?». Просил: «Заверните нам оба», — и шествовал дальше, как Рокфеллер. Дети радостно шарили глазами по прилавкам, пока в кармане не осталась последняя десятка — как раз на торт, ростом с Томочку, весь в завитках сливочного крема с тремя шоколадными зайцами наверху. Зайцев Маруся запасливо припрятала в буфет. И дети еще долго лакомились шоколадными лапками и ушами, сокрушаясь, что зайцы оказались дутые.

Горе рухнуло с плеч, но забот не убавилось. В больнице ребятишки поотстали. Пришлось засесть с ними за чистописание и арифметику. Чистописание Дьяков с малых лет жестоко презирал. Но тут деваться некуда — выводил по линеечкам красивенькие, пузатые буковки. А по ночам, как обычно, — за расчеты и чертежи. Тридцать пять единиц оборудования пообещали они модернизировать за пятилетку, а уж если откровенно — не модернизировать, а заново создать. Вывози, «воображение пространства»!

Терпеливая Маруся, и та не выдержала: «Тебе что, больше всех надо? А детей сиротами оставишь?». Вон куда зашло. Пробовал выкроить время днем. Да где там! Переодеться не успел — бежит Люся Отставнова с зеркализации колб: «Юра, алюминий не распыляется! Спираль горит, контакт есть, а не распыляется!..» Пошел, посмотрел — резина-то сухая, не присасывается колпак, нет вакуума. Смазал резинку, взял у Люси штекер — ярко вспыхнула спираль, посерела колбочка, еще темнее, зеркально отразила растянутое Люсино лицо. «Ой, как же это я?» — а глаза грустные-грустные. Дьяков знает Люсю не первый год. Пришла девчонкой, здесь расцвела, вышла замуж, родила детей. Такие, как Люся, с закрытыми глазами выполнят самую капризную операцию. Стало быть, опять в семье непорядок. Надо будет с ее мужем потолковать…