Тамара Илатовская - Неугасающий свет

В шестьдесят девятом году завод, насчитывавший уже тысячи рабочих, стал головным предприятием огромного, разветвленного по стране объединения, включавшего и ультрасовременный «Хроматрон», завод цветных кинескопов. Реформа облагородила, выдвинула вперед стыдливо замалчивавшееся слово «выгодно». Дьяков одним из первых заметил открывшиеся возможности. Годовая экономия, которую приносит он заводу своими рацпредложениями, перевалила за семьдесят пять тысяч рублей.

Весна 1970 года. Конференц-зал завода битком. Стоят в проходах, по стенкам, сидят на высоких подоконниках. Дьяков, весь красный, пригибается, будто надеясь врасти в пол. А на трибуну одна за другой выходят работницы третьего цеха: Люся Отставнова, Зина Гривеннова… Господи, и что они только говорят, будто его и на свете больше нету… В марте Дьякову вручили документ об избрании его депутатом Верховного Совета СССР.

Второй вторник марта 1972 года. Торопливой своей походочкой Дьяков вбегает в приемную. Я поражаюсь происшедшей в нем перемене. Нет, дело не в элегантных очках, которые несомненно идут ему, не в парадном костюме с оттенком морской волны и не в регалиях… «Юрий Николаевич, — жалобно говорит секретарша, — уже двадцать семь записалось, а все идут и идут. Может, не записывать?» Дьяков встрепенулся: «Это отчего же? Если есть время, пусть ждут. А я хоть до полпервого, пока метро…» Входит пожилой мужчина. «А-а, — вспоминает Дьяков, — Суворова, шесть? Сколько у вас там децибеллов?» — «Децибеллов не помню, — с привычной терпеливостью говорит мужчина. — А вот ежели летом радио включишь — не слыхать». Юрий Николаевич ставит в своем блокноте тревожный крючок, ворчит под нос: «Давно мне этот дом не нравится — три ткацкие фабрики под окнами…»

Молодая женщина, мать троих мальчишек: одиннадцать лет, четыре года и год девять месяцев. Пять лет назад им дали хорошую однокомнатную квартиру, девятнадцать метров, но с тех пор народилось еще двое. Губы у женщины задрожали, не утерпела, заплакала: «Говорят — зачем рожала?». Женщина зарывается лицом в платок. Дьяков сердится: «Тот, кто сказал, дурак, а вы повторяете, как не стыдно, вы же мать… — И, прикинув что-то в уме: — Ответ дам не раньше мая, договорились… Валентина Ивановна?»

И тут я поняла, почему он показался мне сегодня другим. Сюда, на Стромынскую площадь, три, он приходил во всеоружии всей своей личности. Все, что удалось ему выяснить для себя в свои сорок шесть лет, все, что передумал и узнал о хорошем и скверном, об искреннем и лживом, справедливом и корыстном, приносил он сюда, где от имени трехсот тысяч избирателей ему доверено было вмешиваться в судьбы людей. Чем точнее были его решения, чем меньше случалось ошибок, тем действеннее, весомей было каждое его слово. Он не строил догадок. Но скрупулезно выяснял, не доверялся эмоциям, но анализировал факты и даже там, где все казалось ясным, обещал — съезжу, проверю.

Вышли мы поздно. Стояла оттепель, в талом снеге разноцветно роились огни.

— Во-он там, — Юрий Николаевич показал на светящиеся окна многоэтажного «корабля» напротив метро «Сокольники», — живет такая же, как давеча, мамочка. Выбил ей трехкомнатную…

— И часто удается помочь?

— Ну, из пятнадцати больных очередников восьмерых уже устроил… — Он усмехнулся: — Я ж бумаг не пишу, лучше сам. В глаза человеку глядеть — совсем не то, что в бумагу.

— А на Борисовской?

— Сне-сли, куда они денутся.

На Борисовской улице недавно сдали два дома. Приехали новоселы и загрустили: прямо под окнами фабричный барак. Мало того, что копоть и шум, так еще и света не видать. Дьяков собрался — и туда. Прошелся по бараку. Дверь одна, вокруг трехметровый дощатый забор. Случись пожар — ни одной работнице не выскочить. Развернулся — и к хозяевам филиальчика, а оттуда — в исполком. Сразу двух зайцев убил: новоселам открыл свет, а работниц перевели в приличное помещение.

— Ну, я побежал! — спохватился Юрий Николаевич. — Маруся на дежурстве. Томка небось голодная сидит. У меня же банка «Атлантической ухи» припрятана…

Он не стыдится никакой работы, была бы польза — вышить, сготовить, сколотить соседу табурет. И обязанности государственного человека тоже исполняет охотно, деловито, добиваясь во всем определенности.

Героев, как известно, возносит история. У каждого завода, фабрики, колхоза — своя история и свои герои, то есть люди, что с наибольшей страстью, умно и емко отразили общие усилия. Переход завода к автоматизации, не только физически, но и психологически сложный, требовал от людей именно «дьяковских» качеств: самоотверженной честности, любознательности, упорства. Тот период — 1959–1971 годы — неразрывно связан с именем Дьякова, как навсегда остался в заводской истории период Кондрашовой, Ипатовой, Сырковой. Бурно поднявшаяся техника как бы опередила вдруг наши ожидания. Слесарь из колбомойки доказал, что даже в усталом металле, выброшенном на свалку, еще таится немало полезного. Умеем ли мы взять от техники все? Не жалеем ли усилий? Сакраментальная формула «так сойдет» сделалась невозможной. На своем молчаливом примере Дьяков показал, как безмерно много может обрести страна, если каждый на своем месте разумно и честно работает. В химии есть понятие катализа: идет себе реакция потихоньку, а то и вовсе не идет, но вот добавили кусочек платины или окисел железа — и пошло, покатило, буря, взрыв. Так и в обществе. Одни спокойно следуют по течению, другие торопят, совершенствуют жизнь: а если попробовать вот так? а если вовсе изменить? Говорят, катализаторы быстро снашиваются, «стареют». Возможно. Это ведь металл. Врачи же находят, что люди действия живут не только плодотворнее, но и дольше.

На следующее утро после открытия XXIV съезда Дьяков приехал на завод ни свет, ни заря. Смена неторопливо вливалась в проходную. Без четверти семь он вошел в цех. И тут только заметили — сбежались, заполнили весь пролет. Прямо в пролете он и стал рассказывать. Люди потихоньку готовились к смене и слушали — не в пол-уха, а заинтересованно и волнуясь, как вчера вечером Маруся и дети: кого видел? о чем говорили? И, в который раз вглядываясь в знакомые лица, Дьяков почувствовал — вот вторая его семья, навеки близкая. По высокой, цвета спелой пшеницы, прическе он отыскал в толпе Римму Аксенову. Давно ли зачищала крючком зеркальные колбочки, а теперь с дипломом, мастер. Дмитриев, с которым начинали весь сыр-бор, тоже закончил техникум, стал начальником участка. За несколько месяцев до съезда Дьяков с начальником цеха прикинул, что было четыре года назад и что сейчас. Получалось довольно весомо. Средняя зарплата выросла с девяноста шести рублей до ста семнадцати, отдельные квартиры имели сорок пять счастливчиков — теперь сто двенадцать, телевизор был у ста двадцати трех — теперь у двухсот двадцати, холодильников было тридцать пять — стало сто пятьдесят девять, радиоприемников — сто восемьдесят, вместо восьмидесяти девяти, библиотечек домашних — сто двадцать пять вместо пятидесяти одной. Обставляются помаленьку, крепнут. Дьяков и сам с бельэтажа коммунальной Бужениновки залетел на одиннадцатый этаж заводского дома на Первомайской. Ванна, паркет, а вид какой! В первый вечер, как пошли зажигаться по городу огни, Томка ахнула и выскочила на балкон. Недавно дочь попросила проспект их техникума (теперь он называется Московский электронный). А что, вполне может быть, что пойдет по стопам отца. Магнитофон, например, запросто чинит сама.