Сергей Дигол - Мои пыльные ноши

— Вот здесь, — говорю я, указав на двухэтажный мрачный дом.

Заметив оживление во дворе дома, швея наивно вздыхает. Ее не смущают стреляющие взгляды смолкающих при виде нас местных сплетниц, она согласна сойти за проститутку, только бы не чувствовать смертельно опасного одиночества. Один на один со мной, с неизвестностью, со страхом.

Будь у моей спутницы чуть более развитое логическое мышление, она бы сообразила, что полный двор соседок не гарантирует ей неприкосновенности. Скорее наоборот: у ее истошного крика куда больше шансов быть услышанным теми, кто не спешит отдать себя ленивому сентябрьскому солнцу и полным открытий беседам с соседями. А таких, судя по бурлению во дворе, совсем немного.

Впрочем, предсмертные крики швеи так и могут остаться фантазией, как и мои предположения о ее опасениях. Возможно, так я скрываю некоторое волнение, от которого не в состоянии избавиться сам. Как бы то ни было, полдела сделано. Мы входим в квартиру.

***

— Почему не говоришь жене? — допытывался отец. К моему счастью — по телефону.

— Хочу сделать сюрприз, — отвечал я, стараясь не думать о том, как отнесется Лиза к тому, что сюрприз скрывали от нее почти год.

Надо же, целый год прошел!

Прошлой осенью, таким же солнечным сентябрьским днем умерла папина сестра, тетя Люда, которую мне так и не довелось увидеть живой. Между прочим, в молодости она была весьма хорошенькой — открытый взгляд, чуть вздернутый нос, полная нижняя губа. Впервые в жизни я видел слезы отца — он плакал, показывая мне потрепанный фотоальбом, где старшая сестра, восемнадцатилетняя Людочка, строит рожки ему, десятилетнему братику Васе, угрюмому мальчику в школьном пиджаке и с сиротской челкой. Слезы отца не могли, однако, отменить его вины, которую, по правде говоря, я и не собирался на него возлагать. За наше с тетей запоздалое и, признаться, слишком уж одностороннее знакомство упрекать отца я не стал.

А все — счастливое стечение обстоятельств, или, подтверждая старую истину о том, что всякое добро для кого–то — зло, пожизненное проклятие несчастной тетушки, у которой кроме отца, с которым они разругались лет тридцать назад, как оказалось, до самой ее смерти.

— Даже не представляю, как она сейчас выглядит, — смахивал упрямые слезы отец, и в моем не менее упрямом воображении поселился восковый ссохшийся профиль мертвой старухи, особо зловещий из–за слабого света карманного фонаря. Могла ли тетя сейчас выглядеть иначе, — после ее похорон минуло два месяца, — я не представлял и, вероятно, моя версия была не самой страшной, особенно в сравнении с реальностью.

Разумеется, отец имел в виду совсем другое. Роняя соленые капли на старые фотографии, он, видимо, представил встречу, мысль о которой меня самого бросила в холодный пот. Несостоявшаяся встреча с сестрой спустя тридцать лет, встреча, которая могла бы закончиться непоправимо: отец и тетя Люда просто не узнали бы друг друга.

— Даже не представляю, — шмыгая, повторил отец, и я мысленно согласился с тем, что представить себе, как менялась тетя за последние тридцать лет, шансов немного: в ее опустевшей квартире не было ни одной фотографии.

Думаю, папа согласился бы даже на мой воображаемый вариант — вид бездыханного тела сестры, пусть и без возможности взглянуть, хотя бы в последний раз, в ее большие красивые глаза.

— Какого же цвета у нее глаза? — задумался отец и, не вспомнив, снова заплакал.

О похоронах нам никто не сообщил. Как, впрочем, и о смерти тети Люды. Ничего удивительного — смерть одинокого человека причиняет куда меньше горя окружающим. А тетя Люда, как выяснилось, умерла в одиночестве.

Зато собственных соседей тетушка напоследок побеспокоила, да еще как! Вряд ли они ожидали от одинокой шестидесятитрехлетней женщины такого сюрприза — невыносимого запаха трупного тления, заполнившего собой подъезд, двор и даже часть липовой аллеи у пруда.

Когда спустя два месяца нас с отцом впустили в тетину квартиру, отсутствием даже намека на трупный запах я был удивлен не менее, чем расположением дома: оказалось, что с папиной сестрой нас отделяли двадцать минут неспешной ходьбы, во всяком случае, так продолжалось почти шесть лет с тех пор, как я переехал жить в квартиру жены.

Тетина смерть означала ее окончательное примирение с отцом: папа был бы крайне несправедлив, не освободив сердце от бремени обиды по отношению к женщине, от которой, за неимением у тетушки другой родни, ему досталась небольшая, но все же двухкомнатная кишиневская квартира.

Сам отец давно перевез маму, а заодно переехал сам в Сумскую область Украины, в поселок Емадыкино, название которого меня всегда смешило, поэтому на расспросы о месте жительства родителей я всегда ограничиваюсь названием области. Восемь лет назад папа единолично унаследовал там от бабушки дом, двенадцать соток земли и восемь деревьев черешни — красноречивое свидетельство того, что в многолетней ссоре с сестрой правда была не на стороне последней. А может, у покойной бабушки, как у любой хотя бы дважды рожавшей матери, был ребенок–любимчик, и потому вину за размолвку чад она, ни с кем не посоветовавшись, всецело возложила на дочь.

У отца подобного выбора не было, поэтому за порог квартиры тети Люды мы впервые ступили вдвоем: он — как наследник формальный, я — как фактический.

— Неудобно будет, — объяснял отец свое решение переписать едва унаследованную жилплощадь на меня. Разумеется, он имел в виду невозможность быстро распоряжаться квартирой на расстоянии, а идею о возвращении в Кишинев они с мамой категорически отмели, словно речь шла о переезде бывшего селянина из города назад в родную деревню.

— Хотите — продавайте, но лучше, наверное, сдавать, — осторожно, но настойчиво посоветовал отец.

Меня же волновало другое — как бы он не проболтался Лизе.

— Хочу сюрприз сделать, — уверял я его в необходимости попридержать информацию.

Отец с сомнением пожимал плечами, но Лизе так ничего не сказал. Ни полгода, ни год спустя, когда на его телефонные расспросы, более похожие на возмущение, я в очередной раз молол чушь о сюрпризе.

Не могу, впрочем, обвинить себя в полном бездействии. Скромное «Сдаю двухкомнантную квартиру», такое целомудренное в сравнении с прижимающими мое объявления, причем символически — сверху и снизу, жемчужинами сайта, так возбуждавшими меня намеками на безоговорочный интим (словно у половины города сорвало крышу на сексуальной почве) поначалу еще согревало меня надеждой. Месяца три, пока не стал стремительно иссякать поток потенциальных квартирантов, после чего оканчивавшаяся номером моего мобильного телефона строчка все больше походила на некий ритуальный долг, который я почему–то должен был исполнять перед всемирной компьютерной паутиной каждый вторник и четверг, без какой–либо гарантии результата, о сути которого я и сам уже начал подзабывать. Результат же каждый раз был один: безумные ночи с завороженной моей активностью женой и все более вялые потенциальные квартиранты, на которых даже двести пятьдесят долларов в месяц — смешная для двухкомнатной квартиры сумма — не производили такого впечатления, как сам вид квартиры: всегда, даже при включенном свете, полутемная, с крохотными комнатами и печального вида краном в ванной, совмещенной с туалетом, серая, как весь двухэтажный дом на берегу запущенного пруда. Всем подавай евроремонт — кодовое слово и нереалистичный для меня проект. Так же, впрочем, как и ремонт косметический, которым и отделывается любой здравомыслящий хозяин квартиры, накидывая цену как за пресловутый евроремонт.