Мераб Элиозишвили - Ожидание

Гор больше не видно, их окутала тьма…

«Наверно, луна зашла, потому так стемнело».

Так и сидит Иполитэ на ступеньках, потом медленно развязывает веревку, складывает ее и прячет в карман…

— Благодарю! — говорит инженер в черной шинели и сует что-то в карман Иполитэ.

«Подавился бы ты ими! Будто сам не мог донести!..

…Эх-эх, спасибо!.. Ничего у тебя не выйдет в нашем депо… Здесь другие ребята, совсем другие!»

Идет к дому Иполитэ. Снова видны горы. Кое-где с вершин смело снег. «Наверно, сильный ветер дует в горах… — думает Иполитэ. — Очень, должно быть, холодно в горах!..»

Восемь утра. В резиновых сапогах, в брезентовой спецовке и в шлеме, оглушенный лязгом и грохотом шахты, я, напряженно всматриваясь, иду по пятам за рабочими первой смены. Их шестеро. Я седьмой. Я теряюсь от тарахтенья отбойных молотков. Надо мной свисают кривые глыбы, похожие на морщинистые головы с оскаленными зубами. В воздухе кружит едкая каменная пыль. Отбойные молотки, скрежеща, впиваются в грудь и в ребра скалы. Скала содрогается, стонет и, обессилев, обваливается то здесь, то там пластами.

Кто-то дал мне лопату, приказал очистить рельсы. Я нажимаю на лопату, но она без конца натыкается на металлические прокладки. Не знаю, стыдно мне сейчас, или я просто боюсь. Еще сильнее втыкаю лопату в груду осколков породы — она выскальзывает из рук. Я шатаюсь. Иногда падаю на колени. Оглядываюсь вокруг: губы рабочих, черные от каменной пыли, прорезались сверкающими белыми полосками зубов.

Позже я понял, что так в шахте смеются.

Сгребающая машина вонзает в породу свои острые зубья, потом откидывает назад жилистую железную шею — и вагонетки с помятыми боками долго еще дрожат под обрушившимся в них грузом. Дрожу и я. Со свода на шею мне падают капли воды.

Рабочие толкают нагруженные вагонетки к стоящему неподалеку приземистому электровозу с широкой, как у бегемота, спиной. Толкаю и я. Не то что толкаю — облокачиваюсь на вагонетки: хочу передохнуть. Холодные капли воды все падают сверху мне на шею, смешиваются с потом; один ручеек заползает за ворот, скользит по позвоночнику, другой раздваивается, обтекает шею и, снова слившись на самом кадыке в одну большую струйку, срывается вниз.

Потом все вокруг стихает, только сто тысяч сверчков начинают стрекотать у меня в ушах. Рабочие из забоя направляются туда, где почище и посветлей. Садятся на бревна и трубы, черными руками разворачивают белые бумажные свертки, белыми зубами откусывают плоские бутерброды.

Я тоже присел, но у меня не было бутерброда с маслом. Нашарил в кармане пачку папирос, вытащил одну. Мокрая; наверно, от пота… Долго я чиркал спичками, ни одной не смог зажечь, спички тоже промокли. Я оглянулся: на пыльных губах опять заиграли белые полоски, рабочие снова смеялись. Влажная папироска вся раскисла, табак высыпался на землю… Лет пять назад в такой ситуации я бы обязательно расплакался, но теперь — ни в коем случае… В ушах все еще стрекотали сверчки. Кто-то протянул мне черную ладонь: в ней был кусок хлеба, намазанный желтым маслом.

Потом по очереди пили воду из-под крана. Вверх-вниз ходили кадыки. Я тоже прильнул к крану и долго не поднимал головы. Вода была вкусной. Мимо нас прогромыхала тележка, следом за которой шел человек. На тележке лежал новенький белый ящик, а на ящике несколько палок, длинных, как копья.

Рабочие закурили. Кто-то дал мне папиросу. Она была сухой. Удивительно! — ведь они тоже держали пачки в карманах.

Потом все шестеро рабочих одновременно встали, направились к забою; я пошел за ними. Вдруг, словно гром грянул, — раздался взрыв. Какая-то теплая волна резко ударила меня в спину, заставив сделать наугад большой шаг вперед; ко второму взрыву я уже стоял по колено в воде. Стрекотание сверчков оборвалось. Слышен был только грохот взрывов. Снова и снова била меня сильная и теплая волна, в спину, в шею, в уши. Мои резиновые сапоги зачерпнули холодную, грязную воду.

Наконец грохот прекратился, загудели мощные вентиляторы, у меня опять застрекотало в ушах. Рабочие ненадолго присели. Сел и я, снял резиновые сапоги, вылил из них воду, выжал носки. С трудом снова натянул сапоги.

Рабочие встают, идут к забою. Я тоже иду за ними следом. Их шестеро, я — седьмой. Я опять берусь за лопату. Она заметно потяжелела. Гляжу на часы, а часы стоят. Под стеклом — влага. Мне неудобно спрашивать время у рабочих: что они подумают обо мне? Еще и работать не начал, а уже — «который час?»… Жму что есть силы на лопату, иду за вагонетками, очищаю пути от породы; но лопата по-прежнему выскальзывает из рук, и сам я по-прежнему пошатываюсь. Снова напрягается железная шея машины, снова дрожит вагонетка, снова капает на меня сверху вода… Интересно, который все-таки час?..

Выхожу из шахты, на улице солнечно. Глаза успели привыкнуть к подземному полумраку, и теперь я щурюсь от яркого света. Рабочие с обломками досок под мышкой идут к грузовику. Доски им, наверно, нужны для топки. Уже октябрь на дворе, а здесь горное место, нельзя не топить.

Рабочие садятся в машину. Я хватаюсь за борт, хочу вскарабкаться в кузов, упираюсь ногой в скат, нога скользит. Еще раз цепляюсь за борт, теперь уже кто-то подталкивает меня сзади, и я плюхаюсь наконец в кузов. Сажусь прямо на пол. Машина прыгает на неровной дороге, меня трясет, но встать я уже не могу.

У бараков рабочие сходят. Вылезаю и я из грузовика, иду к своему дому. Умыться я забываю. Как есть — весь в пыли — валюсь на чисто застеленную кровать и засыпаю мертвым сном. Без сновидений… А ведь чего только не снилось мне раньше, когда-то, давным-давно — до сегодняшнего дня!

Половина седьмого. Я уже давно просыпаюсь в это время: мне ведь в первую смену. Встаю, убираю постель, завтракаю, надеваю брезентовую робу и шахтерский шлем.

Грузовик стоит у клуба. Сажусь вместе с рабочими в машину. Трогаемся, кто-то начинает петь, остальные подхватывают; я тоже пою. Правую руку кладу на плечо Нателе. Натела — машинист у нас на электровозе. Она не испытывает неловкости от моего прикосновения, я — тем более. Все мы делаем одно дело. В ушах больше не стрекочут сверчки, в ушах звенит песня. Песня труда. Песня семнадцатилетнего сердца. В смене нас по-прежнему семеро. Только я уже не седьмой, я — один из семи.

Спускаемся в шахту. Я уже не таращу глаза, просто смотрю, что вокруг делается. Справа и слева выстроились электровозы. Вверху горят лампочки. Шахта освещена. Света здесь — как на Руставели или Меликишвили в канун Первого мая или Седьмого ноября…

Ровно гудят мощные вентиляторы, мне уже не страшен их шум, наоборот — он мне приятен, ведь вентиляторы вытягивают из шахты каменную пыль.