Юлия Александрова - Собачий вальс (рассказы)

Где-то рядом, почти над ухом, с треском хлопнула дверь.

— Ну, какую пластинку тебе поставить? Или, может, ящик включить?

Наталья Николаевна стояла вплотную перед задремавшей в кресле Ольгой Александровной, переминаясь с ноги на ногу. Её ярко-фиолетовый фланелевый халат оттенял волосы и резал глаза. Лицо, застывшее в недовольной гримасе, имело выражение нетерпеливое и даже слегка враждебное.

Ольга Александровна не сразу сообразила, где она находится и кто эта странная женщина, что стояла перед ней в решительной позе, подбоченившись и наклонив вперёд голову.

— Какой ящик? Зачем ящик? — переспросила, запинаясь, Ольга Александровна.

Недоумение матери вызвало у Натальи Николаевны довольную усмешку. Она заковыляла к угловой полке, на которой аккуратной стопочкой лежали пластинки, и, не слишком осторожничая, начала их перебирать.

— Эта пойдёт? — Наталья Николаевна вытащила пластинку с портретом Лемешева на затёртой бумажной обложке.

Не дождавшись ответа, она подошла к радиоле, которую старший сын Пашка привёз из Эстонии специально для Ольги Александровны, чтобы ублажить несговорчивый нрав бабушки, и со стуком открыла крышку.

— Вот, слушай, — твоя любимая, — Наталья Николаевна с размаху бросила на пластинку иглу, которая, взвизгнув, впилась в чёрный винил и зашуршала.

Ольга Александровна никогда не включала радиолу сама, кокетливо прикрываясь отговорками о старости и глупости, но лишь потому, что любила, когда это делали за неё и для неё. Наталья Николаевна то и дело ворчливо называла мать «барыней», но та не обращала внимания на негодующую мину дочери: в конце концов, барыней она и была. Времена, когда приходилось боязливо утаивать дворянское происхождение, миновали; словоохотливые молодые люди из телевизора говорили о перегибах советской власти, и Ольга Александровна вновь начала гордиться и в какой-то мере даже кичиться почтенной родословной семьи. Она всё чаще обращалась взглядом в прошлое, вспоминая безмятежное детство в имении, и с сожалением вздыхала об утраченном образе жизни, когда праздность была возведена в ранг искусства.

— Женщинам в то время не обязательно было работать, достаточно было хорошего образования и безупречных манер. Я против эмансипации. Труд только обезобразил женщину, исказив её сущность и превратив из трепетной лани в тягловую лошадь, — изрекала с улыбкой Ольга Александровна, украдкой бросая взгляд на Наталью Николаевну.

Дочь не любила подобные высказывания со стороны матери. До выхода на пенсию Наталья Николаевна более двадцати лет проработала поваром и лишь последние несколько лет — заведующей столовой. Сидеть сложа руки она не умела, думать и вспоминать ей оказалось не о чем, и деятельная горячка овладевала женщиной постоянно.

— Тебе хорошо говорить, ты ни дня в жизни не работала, — недовольно и даже с некоторой долей зависти отвечала она, тут же принимаясь за домашние дела, какими бы бессмысленными они ни были.

Ольга Александровна обычно добродушно отшучивалась:

— Мужчина создан для того, чтобы работать. Только благодаря усердной работе он приобретает лицо. Для женщины работа важна в той лишь степени, чтобы его поддерживать. Не зря бывшие сановные дамы занимались, в основном, благотворительностью.

К слову сказать, упрёки в совершенном безделии, обращённые Натальей Николаевной к матери, были не вполне справедливы. Какое-то время Ольга Александровна давала на дому уроки французского, но чужие дети оказались для неё ещё более в тягость, чем собственная дочь. Когда же Наталья Николаевна после развода переехала к ней, пожилая женщина переложила все обязанности на дочь и погрузилась в ничегонеделание, в котором находила особое упоительное удовольствие.

Заботы Ольги Александровны ограничивались выпитым чаем и раздумьями, и каждый новый день был копией предыдущего. Она совершенно точно знала, что ждёт её завтра, не жаждала сюрпризов и перемен, но по-прежнему с замиранием сердца, словно в юности, слушала арию Ленского. Слова, так гармонично положенные на мелодию, не могут наскучить. Голос взбирается ввысь, словно хочет дотянуться до самого неба, с надеждой вглядываясь в завтрашний день, и вновь неторопливо спускается вниз, сокрушённый, полный предчувствий о скором конце и неизвестности впереди. Уйти так, в юности, не изведав разочарований и горестей жизни — не самый худший финал. Возможно, не вполне честный, но красивый в своей стремительности и простоте. Впрочем — и Ольга Александровна это прекрасно осознавала — старость вовсе не так страшна, как может представляться в самом начале пути. Она не наступает мгновенно, к ней успеваешь привыкнуть.

Затем — ариозо. Восторженное, стеснительное и прямолинейное. «Я люблю Вас, Ольга!» — восклицал мятущийся провинциальный поэт, и глаза Ольги Александровны увлажнялись от умиления. За долгую жизнь она ни разу не услышала подобного признания, обращённого к ней, хотя обладала красотой и статью, доставшимися ей от матери, и, несомненно, могла на это рассчитывать. Николай Петрович был крайне скуп в выражении чувств. Он многое дал жене: безопасность, достаток, уважение, — чем и ограничился, но она ценила то, что он для неё сделал, и была безоговорочно благодарна. Она не ждала от него пылких излияний, которые свойственны лишь подслеповатой встревоженной юности.

Нечто похожее не признание она чуть было не получила от другого. Однажды, дождливым октябрьским вечером, в далёком сорок восьмом или в сорок девятом году, преемник Николая Петровича и её нечаянный благодетель пришёл с очередным визитом, прижимая к пиджаку букет растерянных белых хризантем. В гостиной у окна, полыхнув смущённой лысиной, он взял её за руку увлажнившейся от волнения ладонью.

— Милая, бесценная моя Ольга Александровна. Одно Ваше слово, одно только Ваше слово, и я…

Он походил на героя бульварного романа начала века, сжавшийся в комок и заикающийся, со смешными высокопарными словами и капельками пота на висках. Ольга Александровна не позволила ему договорить: не в её правилах было ломать чужие жизни и принимать судьбоносные решения. Если любовной горячки не случилось с ней прежде, когда она была молода и ещё имела тягу к внезапным порывам, то сейчас не стоило даже тратить на это силы.

— Поздно уже. Вас дома хватятся, — сказала она и мягко высвободила руку.

Он понял и не стал настаивать. Патефонную иглу тогда внезапно заело, и она начала упрямо проскальзывать на одном месте, стрекоча и прищёлкивая: «Ты постой, постой, красавица… и-ца… и-ца… и-ца…» Было странно и неловко, оба стояли в нерешительности, не зная, как попрощаться. Белые хризантемы лежали на столе, и их острые лепестки, истончаясь, теряли цвет и с грустью увядали. Потом были другие вечера, встречи и неспешные разговоры под музыку за чашкой чая, но ничего подобного больше не повторилось.