Юлия Александрова - Собачий вальс (рассказы)

Телефон заунывно запел, когда за окном висела однородная серая мгла, как заштрихованный мягким графитовым стержнем листок бумаги для акварели. «Это не будильник, для будильника слишком рано — не тот свет на улице», — помню, подумала я. По давно выработанной привычке я кладу телефон под верхний матрас кровати на одно и то же место и, не доставая его оттуда, выверенным движением отключаю звук. Так я сделала и на этот раз, но через несколько секунд он запел вновь.

Кто бы это мог быть, в такое время и столь настойчиво? Я взглянула на экран: конечно, мама! Удивительная женщина — никак не может запомнить разницу во времени, постоянно прибавляет, хотя нужно отнимать. Пять утра. Значит, у них — восемь. Её звонок в такой час меня насторожил: мама не работала лет двадцать перед тем, как официально вышла на пенсию, поэтому привычки вставать в такую рань у неё нет. Она любит смотреть телевизор допоздна, затем неспешно пьёт чай с пастилой и спит до девяти-десяти утра, пока собаки не начнут скулить от того, что им пора выйти погулять. С тех пор, как мы с сёстрами разъехались кто куда, мама стала держать собак, больших и с виду злобных. Мама всегда чего-то боялась, и её страхи порой не поддавались рациональному объяснению. Она боялась, что рухнет потолок в новой квартире, потому что дом строили молдаване и узбеки; что сойдёт с рельс поезд Санкт-Петербург — Москва, на котором моя старшая сестра регулярно приезжает в гости; что из леса на дачу в Подмосковье проберутся маньяки-убийцы и перережут всем горло посреди ночи, а если нет, то совершенно точно украдут лук и капусту. Мама каждый вечер подсчитывала количество луковых хвостиков и капустных кочанов на грядках, чтобы утром проверить, ничего ли не пропало. Вечерние и утренние цифры частенько не сходились, и под подозрением оказывались не только соседские строители, но и сами соседи, почтенные люди с собственными огородами. Никакие уговоры не могли убедить маму в необоснованности подобных страхов, которые с возрастом росли, преумножались и наливались соком, как помидоры в её теплице.

Не случайно собаки стали мамиными неизменными спутниками жизни: только они были в состоянии оградить маму от опасностей окружающего мира. Собаки и тётя Люся — наша очень дальняя родственница, настолько дальняя, что никто не помнил ни её фамилии, ни полного имени, ни города, из которого она когда-то проездом оказалась в Москве. Она ехала кого-то навестить, но не доехала: так и осталась рядом с мамой, преданно, по-собачьи выполняя роль подруги, защитницы и компаньонки.

Внизу затрещал стационарный телефон, и я окончательно осознала, что дело серьёзное и не терпит отлагательств.

— Да, мама. У нас только пять утра. Я сплю, вообще-то. Мне сегодня целый день молоть языком перед испанскими туристами, поэтому, если ты не против, я тебе перезвоню.

— У меня новость чрезвычайной важности, — мама никогда не извинялась, не просила прощения и не чувствовала себя виноватой. Её голос звучал бодро и несколько таинственно. — Выспаться успеешь потом. Старая карга, наконец-то, отбросила копыта. Нам предстоит чудесный спектакль по разделу её барахла — мы же с тобой наследницы! Похороны послезавтра. Надеюсь, ты успеешь купить билет на самолет, чтобы быть вовремя.

В этом вся мама — чёткие инструкции, минимум эмоций и ожидание беспрекословного послушания.

«Старой каргой» она называла свекровь, мать своего последнего покойного мужа и моего отца. Я не слишком расстроилась. Отношения у нас складывались не лучшим образом, можно сказать, что их не существовало вовсе, да и старушке давно перевалило за восемьдесят. У мамы было три мужа, но все они — по странному совпадению — надолго не задерживались на этом свете после того как женились на ней. Нас с сёстрами трое, и ни одна толком не помнит своего отца. Отец старшей, Кристины, сгинул где-то на Сахалине ещё до её рождения. Средней, Карине, было годика полтора, когда у её отца случился сердечный приступ. Мой отец продержался дольше всех: мне как раз исполнилось три, когда он упал с лестницы и сломал себе шею. Поэтому у нас с сёстрами разные отчества и разные фамилии, но кое-что нас всё же объединяет. Мама назвала нас одинаково, как породистых щенков одного помёта, на букву «к». Мне повезло меньше всех, я — Каролина. Хорошо, что вот уже четырнадцать лет я живу в Лондоне, меня давно называют на английский манер Кэролайн, и моё имя никого здесь не удивляет.

Старая карга не любила маму, называла её за глаза «ведьмой» — и, пожалуй, не без основания. Было в маме нечто настораживающее, тревожащее, не поддающееся объяснению. То ли общее впечатление, то ли взгляд её карих, почти чёрных раскосых глаз с голубыми белками. Мама не варила колдовские зелья при свете полной луны на заднем дворе своего дома и не летала по ночам на метле, но даже у меня и сестёр в её присутствии порой мурашки бежали по спине.

— Мама, — мягко начала я, — ну вот совсем мне ваши похороны не к месту, правда. У меня самый сезон, туристы прут как сумасшедшие, есть возможность неплохо заработать. Я Саре обещала новый телефон купить, а денег нет, и счета за газ и воду не оплачены. Если уеду сейчас, опять залезу в долги, а мой приезд вряд ли необходим.

Как же мне не хотелось ехать! Я не очень-то любила старушку, да и она меня тоже. Виделись мы редко, даже когда я жила в Москве, не писали друг другу и не перезванивались. Можно сказать, что и не родственники.

— Ничего не хочу слушать! Приезжай — и точка.

Мама повесила трубку. С ней всегда так: если скажет, то как отрежет, и продолжать спор становится бессмысленно. Она никогда нас с сёстрами не учила жизни, не пыталась подогнать под себя и с раннего детства обращалась с нами как с равными, но когда хотела чего-либо от нас добиться, то без труда добивалась. Мы не имели права ослушаться. Нас не сажали под домашний арест и не ругали, не ставили в угол и не лишали сладкого — у мамы были иные методы. Она могла, обидевшись на наше непослушание, не разговаривать месяцами, и не существовало наказания суровее, чем её молчание. Лучше бы накричала, швырнула в нас что-нибудь или даже ударила — мы бы безоговорочно приняли всё, что угодно, лишь бы не видеть этого холодного безразличия и отстранённости. Такой у мамы был способ воспитания. Не думаю, что она понимала, насколько жестоко с нами поступает, но девчонками мы страшились маминого молчания больше всего на свете.

— Я не могу, иначе мама со мной не будет разговаривать!

— Ты что делаешь? Если мама узнает, то она не станет с тобой разговаривать!