Генрих Далидович - Юля

Юля нокнула, конь спокойно стронул сани с места и легко вышел на проезжую дорогу.

— Спасибо тебе, Микола, — улыбнулась обрадованная Юля, приостановив коня и оглянувшись, — Сама я не догадалась бы и не смогла бы поднять.

— Что — спасибо? — усмехнулся в ответ и Микола, уже и сам стесняясь смотреть на нее, вытер с груди след от березовой коры и, чтобы скрыть смущение, пошутил: — Вечером зайду, готовь шкварку.

— Да найдется и шкварка и к шкварке, — приняла шутку Юля, приглашая его, — кому–кому, а для тебя всегда будет.

— Ну вот и хорошо! — Микола подошел к сосне, взял ружье. — А сын твой, оказывается, сильный уже мужчина. Столько дров нарубил.

— Это не я рубил, а мама, — застеснялся Петька, не понимая, что Микола шутит.

— Мама твоя, дружок мой, могла бы сама в лес не ездить, — уже совсем серьезно, не то малышу, не то ей сказал Микола, — мог бы съездить мужчина, если бы мать не такая была. Разве это женская работа? Нет, не женская. Это мужские заботы, и только ему, мужчине, они по силам.

Юля промолчала, понимая, что он хотел сказать этим, чем укоряет, поспешила подобрать все с земли, посадила на дрова Петьку, сказав:

— Ну большое тебе спасибо, Микола! И правда, загляни как–нибудь… — и больше не оглядываясь, дернула вожжи.

— Я уже сильный, мама, — когда они отъехали, радостно начал Петька. — Если бы не я, то дядя Микола не поднял бы саней.

— Ты же мужчина, сынок, — ласково промолвила Юля, — помощник наш.

Только теперь она, чувствуя на себе пристальный сердечный взгляд, обернулась, увидела: Микола все еще стоял на дороге и задумчиво смотрел им вслед. Увидев, что она оглянулась, нагнулся, собрал ветви и пошел с ними в сторону, скрылся между деревьев.

«Неужели у него все еще есть что–то ко мне? — подумала Юля. — Столько времени прошло с тех пор. Он женат, имеет двоих детей, и я замужем была, сына вот воспитываю…»

И она решила, что, может, и не забыл ее Микола — искренний, доверчивый человек, может, и не угасло то молодое, свежее чувство, которое тревожило когда–то его сердце, может, и не забыл ее — так уж внимательно к ней всегда относится, ласково и нежно поглядывает. Хороший он человек, раздумывала Юля, и, может быть, она сделала большую ошибку, упустила тогда свое счастье, была молода и неопытна, не разглядела, не поняла Миколу, всячески старалась избегать его. Если бы знала тогда, как сложится ее жизнь, если бы у нее был нынешний разум. Конечно, теперь все было бы иначе, и в лес по дрова сама не ездила бы, и не пришлось бы терпеть столько всего, что, часто недоброе, липнет к ней. Да что там говорить, все, конечно, сложилось бы по–другому…

— Я буду еще больше есть, чтобы стать сильнее, — серьезно, все еще радуясь тому, что его сегодня так похвалили, сказал Петька.

— Ешь, сынок. Что есть, то и ешь, — одобрительно отозвалась мать.

— Тогда я стану один в лес ездить.

— Станешь.

— И никогда тебя не дам в обиду, — по–взрослому промолвил мальчик.

— Спасибо, мой силач, — Юля поцеловала Петьку в щеку.

Дорога была скользкой, и Юля, правя конем, с беспокойством следила за тем, как бы сани снова не соскользнули на песок.

Конь медленно тянул сани, полозья скользили по льду, скрипели гужи, и Юля постепенно успокоилась, шла рядом с возом, держась за березовый сук, и думала только о том, как бы побыстрей да поблагополучней доехать до дома. Притих и Петька, сидел на дровах, как воробей, и думал о чем–то своем.

Юле вспомнилось, что вот так же бывало и прежде: когда она была совсем маленькой, отец брал ее с собой в лес, где он валил деревья, разрубал их на части, очищал от ветвей, а она собирала ветви в кучу и поджигала или гуляла по лесу, собирала грибы, ягоды, а то, набегавшись и проголодавшись, уныло сидела возле повозки и ждала, когда они наконец поедут домой, где можно будет вкусно поесть.

Отец, закончив работу, сажал ее на воз, на твердые, с шершавой корой плахи, и они отправлялись домой. Она ехала, а отец утомленно шагал рядом, держась за всаженный в полено топор, курил и, несмотря на усталость, шутил. И она веселела от его шуток, забывала, что проголодалась, что болит на ноге палец (сбила тут, в лесу, о корень), улыбалась, порой наклонялась, чтобы ее не задели сосновые или еловые лапы, которые кое–где нависали совсем низко.

Теперь вот на возу едет ее сын, а рядом идет она, мать. Хотя, подумала Юля с горечью, должен бы идти отец этого ребенка, а не она. Идти и шутить с сыном, рассказывать ему что–нибудь мужское. Но он не идет и, возможно, уже не будет вместе с ними — с нею, женой, с сыном, перестанет быть им близким.

Вспомнила Юля его, своего бестолкового мужа, и сердце ее сжалось от тоски. Тоска эта была не по нему, Геннадию, не по его ласкам, тоска была от того, что каждый день было с нею — от ее такой неустроенной, если не загубленной, то очень омраченной жизни.

Жизни, которая, казалось, начиналась так хорошо, приносила ей радость, а потом так неожиданно разрушилась, принесла не только печаль, горе, но и выбила из- под ног твердую почву, сделала ее совсем неприкаянной. Была еще печаль о сыне, который столько времени живет без мужского глаза, без мужской дружбы…

Он, Геннадий, виноват в ее такой неустроенности. Ради него она когда–то отказала Миколе, ему доверила свою первую любовь, лучшие порывы своей души и сердца, доверила свою жизнь. И он вначале был, казалось, такой же — с добрым сердцем, внимательным к ней, очень желанным, любящим, почти на руках нес ее в их новую семейную жизнь. Радовался, когда у них родился Петька, стал таким хорошим отцом, похоже было, еще сильнее полюбил ее. Но постепенно становился спокойнее, остывал к ней, не спешил домой, начал выпивать с друзьями, а потом и совсем избаловался, разболтался. Погубили его, как видно, большие деньги и долгие частые командировки — получал помногу, подолгу — по две–три недели — не бывал дома…

Что он пил, она, может быть, и стерпела бы, всячески воевала бы против этого, добилась бы наконец, чтобы устроился на работу ближе к дому и всегда был на глазах, но когда услышала, а потом и сама увидела, что он там, на стороне, завел себе другую, подкатился к молодой вдове и у той должен был родиться ребенок, то этого она ему простить не могла. Как только повидалась, поговорила с той женщиной, видать, искренней и плаксивой (она все плакала и божилась, что не знала, что он женат, а то бы никогда не связалась с ним. Он клялся ей, что холост, вот она ему и доверилась), Юля, оскорбленная, не стала слушать его оправданий, собрала свои вещи и уехала оттуда, где думала век прожить, в родную деревню, в дом матери. Живет здесь вот уже второй год…

— Мама, мама, цветок! — воскликнул Петька и вывел ее из задумчивости.

Она приостановила коня и взглянула в ту сторону, куда показывал ручкой сын: па солнечной полянке возле старого, когда–то обгорелого, а теперь рыжего теплого валежника поднялся невысокий голубой подснежник. Юля сняла Петьку с воза, и они подошли к валежнику.