Генрих Далидович - Юля

— Может, и очень я ошиблась, Микола, что не пошла за тебя, — призналась Юля, — молода была тогда, глупа, а ты не очень настойчив был. Ну давай, на здоровье!..

В дверь тихонько постучали. Когда Юля предложила войти, дверь медленно открылась, и в хату несмело вошла Любка — Миколина жена. Невысокая, толстенькая, в резиновых сапогах и старой юбке, только кофточка на ней была чистая, праздничная. Праздничным был и платок на голове.

— Добрый вечер! — сдержанно поздоровалась она. Засиживаться тут, видимо, не собиралась, потому что сразу позвала мужа: — Пойдем, Микола, домой.

— Иди, жена, выпей мою долю, — откликнулся Микола, — а то мне уже, может быть, и многовато будет сегодня.

— Присядь, Любка, — пригласила и Юля.

— Пошли, Микола. — Любка стояла у порога, садиться не собиралась. — Пойдем, Микола, что–то с младшим нашим случилось, может, придется в больницу везти.

— Что такое? — встревожился Микола.

— Да… — смутилась женщина. — Ну, жар большой…

— Придумываешь, — успокоился Микола.

— Присядь, Любка, — снова пригласила Юля, встала и подошла к гостье.

Та, маленькая, некрасивая, отступила в угол, к ухватам, сморщилась, злобно взглянула на Юлю, тоже невысокую, но пригожую, аккуратно одетую.

— Я не ожидала, Юлька, — губы ее, тонкие, казалось, посинели, вздрагивали, — не ожидала, что ты станешь чужих мужей сманивать, отца у детей отнимать.

— Ты что это говоришь? — вскочил со скамьи Микола, подбежал к жене.

— Я слышала, все слышала, — всхлипнула Любка. — Слышала, как ты недавно говорил, что хотел ее взять, слышала, что она ответила. Тогда, когда молодая была, одна, так отвернулась от тебя, уехала, а теперь сманивает, хочет осиротить детей.

— Ты Юльку не трогай, — злобно проговорил Микола, наступая на жену, оттесняя ее к порогу. — Я не позволю выдумывать.

— Что — выдумывать, — отступала и оправдывалась та. — Люди не напрасно говорят…

— Ну! — крикнул Микола. — Никогда до сих пор на тебя руки не поднимал, но если будешь болтать языком, получишь!..

— Ну и оставайся, бросай детей! — тоже закричала Любка и выскочила из хаты.

Бежала по двору и что–то громко кричала, плакала.

— Одурела, что ли? — Микола снова опустился на скамью, расстегнул на себе куртку.

Лицо его покрылось красными пятнами, руки дрожали.

— Не сердись на нее, Юля, — попросил он, стараясь как–нибудь загладить эту неловкость.

— Я не сержусь, — сказала она, — давай все же выпьем. Думали выпить за здоровье…

— Ты не огорчайся, Юлька, — продолжал упрашивать Микола, — я все улажу, все будет хорошо.

— Только ты не шуми, детка, не устраивай крика на всю деревню, — сказала Наталья, — может, ей кто–нибудь наговорил чего, подбил… А теперь еще подбавил: иди, посмотри, сидят вместе… А сердце бабье такое — услышала и затревожилась, взглянула и поверила. Даже не подумала, что это может быть, почему так случилось — вскипела…

— Все будет хорошо, тетка, — Микола начал успокаиваться, — баба моя горячая, но скоро отходит.

Он еще выпил, пытался говорить, но настроение уже у всех было испорчено, и разговор не клеился. Почувствовав это, Микола поблагодарил за угощение, забрал ружье, попрощался и пошел домой.

Юля не трогалась с места, сидела, облокотившись о стол и охватив руками голову, закрыла глаза, слушала, как звонко пищала в углу попавшая в паутину муха, как дышали на печи мать и сын, как больно и сильно, точно днем в лесу, приливала кровь к вискам. У нее защемило сердце, и покатились, потекли по щекам слезы.

Тихонько, чтобы не услышала и не увидела мать, Юля заплакала. Дала волю слезам, не сдерживала себя. Думала, что потом станет легче.

— Ну, не надо, — мать все же услышала ее плач, слезла с печи и стала рядом. — Поговорят и перестанут, еще никто не знает, что будет завтра или послезавтра. Как раз, может, все изменится…

— Спасибо, мама! — сказала Юля. — Добрая вы!

— Добрая, — тоже всхлипнула мать. — Я никогда, дитя мое, врагом тебе не была. Хорошо наша Манька с Сергеем живут, и я радуюсь, тебе трудно, и мне трудно. Гляжу на тебя и жалею, не раз думала: почему тебе так не везет?.. Такая молодая, пригожая, ладная, ты же самая видная в деревне…

— Что–нибудь и правда будет, мама, — Юля поднялась, вытерла полотенцем слезы и начала помогать матери убирать со стола, старалась больше не плакать, сдерживалась, но непослушные слезы текли и текли по щекам, туманили глаза.

Юля вскочила на рассвете, когда загудели провода и громко заговорило радио.

Она, босая, в ночной белой и длинной рубашке, подбежала к полке и выключила радио, чтобы оно не мешало спать матери и сыну. Хата за ночь выстыла, Юлю охватил холод, и она сжалась. Подумала: снова ложиться не стоит, надо начинать хозяйские дела.

— Полежи еще, я встану, — сказала с печи мать, сказала таким тоном, что слышно было: она давно уже не спала.

— Полежите вы, мама.

— Я уже отлежала бока на печи за свой век, — мать приподнялась, нащупала возле себя валенки, надела их и слезла с печи. — Это ведь молодому спать хочется, а старому нет. Но вот как ни топим, все равно холодно в хате, — сказала она, передернув плечами. — Видать, сгнила, струхлявела вся, совсем не держит тепла. Давно пора новую ставить. Я доживу и в этой, а о себе ты уже сама думай…

Юля выпила, налив из кастрюльки, вчерашнего холодного компота, оделась и вышла во двор. Громко стукнули настывшие двери, на крыльце Юлю пронизало холодом. Она на минуту закрыла глаза, замерла на месте, стараясь одолеть дрожь, боясь холода и привыкая к нему. После вчерашнего ныла спина, ломило поясницу, болели руки — здорово, конечно, устала, наработалась в лесу.

Во дворе еще было темновато; на востоке светилась полоска неба, серел покрывшийся инеем забор, темнел хлев. Где–то далеко пропел горластый петух, за ним по деревне откликнулись один за другим еще несколько певунов; их молодой огненный задира молчал. Он редко когда пел, будто не умел.

По подсушенному морозцем двору прошла в гумно, надергала сухого с болотным запахом сена, отнесла его в хлев и бросила корове в ясли. Подобрала раструшенное, чтобы не истоптала корова, поднялась по лесенке и вскинула сено на вышку — позже, когда кончится сено в гумне, оно перемешается с соломой, перережется на сечку, обольется теплой водой, посыплется для запаха мукой — съест корова, никуда не денется.

Потом Юля зашла в сарай, наступила на курицу, которая вчера почему–то не попала в хлев на насест, заночевала тут, испугалась ее и закричала. Испугалась и курица, затрепыхалась, забилась от нее в угол. Юля плюнула себе под ноги три раза и, чтобы прогнать страх, нащупала дрова и начала накладывать их на левую руку. Обычно она или мать приносили дрова в хату вечером, клали подсушивать на горячий под. Вчера задержались в лесу, с Миколой, забыли про дрова.