Надежда Нелидова - Розовый террор

Разумеется, я бежала, путаясь, сорвав его рубашку, переодевшись в своё. Разумеется, поехала в часть. Ангел был хмур и сосредоточен.

– Может, мне пожить в частном секторе? – только сейчас я поняла, какая началась серьёзная заварушка, и игре в маленькую капризную девочку пришёл конец. Я готова была на все условия – лишь бы не расставаться.

Но он был непреклонен:

– Нет. Ты пойдёшь со мной. Ты ужинала? Зайдём в кафе.

– Ясненько, – вставила соседка по койке, – Решил жену проучить таким образом. А ты была не более чем орудие в его руках.

– Ах, девочки, какие вы не романтичные! Не слушай никого, Нина, рассказывай!

…– Он меня провёл мимо ахнувшей, изумлённой жены в смежную комнату. Постелил на диване и велел сидеть и не высовывать нос.

Муж и жена Ангелы в гостиной разговаривали восемь часов, до двух ночи. Иногда он приходил меня навестить. У него было землистое лицо и набрякшие глаза.

– О чём вы говорили? – шёпотом спрашивала я.

– Я сказал ей, что так дальше продолжаться не может. Что чем жить так, то лучше никак. Алименты на детей буду платить аккуратно.

– А она?

– Она плачет и вспоминает о восьми прожитых годах. Беспрерывно бегает по комнате, курит и обещает, что всё поняла и исправится. И тут же набрасывается, упрекает и обвиняет. Хочет поговорить с тобой, но я не пускаю.

Я уснула. Открыла глаз от того, что рядом лежал Ангел. Он так объяснил своё присутствие:

– Я предупредил её, что если она снова закатит истерику, я уйду спать в соседнюю комнату. Она закатила – я ушёл.

– Но она в любой момент сюда ворвётся.

– Не ворвётся. Я предупредил, пусть только попробует – завтра же подам на развод.

Я положила его руку на свою грудь. Он осторожно её убрал: «Даже не думай об этом. Жена за стенкой…»

Я спала и просыпалась от того, как хлопали двери в гостиной, в кухне, на балконе. Галина не сомкнула глаз, бегала всю ночь, курила. Но не вошла. Так он её вымуштровал.

– Дрянь! – это процедила Тоня. Она сидела бледная, прищурив глаза, сжав побелевшие губы. Все посмотрели на неё. – Да я… Да будь я на месте Галины, я бы волосы за такое повыдрала!

Я предпочла думать, что дрянью она назвала ротного Ангела. Хотя во время рассказа замечала, как Тоня всё дальше отодвигается и странно всматривается в меня. Пальцы её были так крепко сжаты, скрючены, как будто она мысленно давно с наслаждением увязла в моих волосах. Обычно покойное, неподвижное лицо её было искажено ненавистью всех вместе на свете взятых честных замужних обманутых женщин.

Мне стало не по себе. Девчонки требовали продолжения, и я кое-как, путаясь, закончила историю. Хотя там ещё было много чего интересного.

На следующее утро Ангел ушёл на службу. Ко мне вошла Галина. Присела на койку – я отодвинулась от неё как можно дальше. Мало ли чего.

Она говорила, что жалеет меня. Что ничего у нас с Ангелом не выйдет – слишком сложный у него характер. Что на чужом несчастье счастья не построишь. Её слёзы мне отольются, зло вернётся сторицей. Так оно и случилось. Галины слова спустя многие годы оказались пророческими.

Ангел сказал мне, что подаст рапорт об увольнении, и мы поедем жить к нему на родину. А пока с сопроводительным письмом туда поеду одна я, к его вдовому отцу. Моему будущему свёкру.

На Киевском вокзале познакомилась с весёлой хохлушкой, ехали в одном купе. Я всё ей про себя тут же и выложила. Она научила, как прочитать письмо («А то кто знает, что там написано. Может, гони эту шльондру, батько, от себя дальше»).

Подержали конверт над паром, струящимся над термосом с кофе (кофэ). Я с любопытством уткнулась в чужое письмо. Хотя разве Ангел был мне чужим? Запомнились строчки: «Ты ж знаешь, як погано я жил з Галькою…»

У меня было с точностью до наоборот. Это я добровольно меняла чопорные прохладные, гулкие залы областного музея – на маленький украинский городок.

В средней полосе – слякотная осень. А в городке, где жил старый Ангел – тающее в сонной знойной дымке васильковое небо, заунывные крики за рекой «Ку-у-ду! Ку-у-ду!» – какой-то дикой птицы. Сладчайшие рассыпчатые яблоки, величиной с полдыни, усеивали огород. Их закапывали в землю, вместо навоза. Я отправила с десяток яблочных посылок на БАМ (дошли отлично!). Дидусь набрал специально для этого лёжкий зимний сорт.

Вообще мы с ним неплохо ужились, хотя мало понимали друг друга. Я рьяно кинулась прибирать запущенную, захламлённую кухоньку. Он старался вкуснее накормить меня. Тушил кроликов. С утра ездил на велосипеде и привозил щучек. Я спасала щук, выпуская в бочку.

В хате впервые в жизни увидела гладкий, убитый глиняный пол – наверно, это была «чёрная» комнатка. Во второй узенькой, как купе, полутёмной комнате по вечерам мы смотрели телевизор. Стеклянная дверь в третью просторную светлую горницу была всегда припёрта. Там блестели чистые крашеные полы, висели яркие, в красных и синих цветах, рушники. В углу царски возвышалась пышная белоснежная кровать с пирамидой вышитых подушек. Кто на ней спал?

Приходили гости подивиться на меня: тётки, дядья. Меня критически разглядывали. Слишком молода, слишком худа. Конечно, было бы лучше, если б выбрал свою, местную. С Галькой ожёгся – и снова на те же грабли… Да ведь сердцу не прикажешь. Тут, может, кровь к крови.

Ближе к зиме я затосковала и вернулась к Ангелу. Устроилась работать воспитателем в общежитии, дали комнатку. Он с чемоданом перешёл жить ко мне. Наученная горьким опытом Галина давно перебралась в мужнину квартиру с отцом и детьми.

Суд отсрочил развод на полгода. Рапорт об увольнении гулял по канцеляриям. Потом… Потом начались ссоры, мелкие и не очень. Я устраивала глупые детские проверки «на любовь».

Вы заметили, что я ни разу не назвала его Василь? Даже с выканья перейти на «ты» мне стоило трудов. У меня язык не поворачивался, слишком долго до близких отношений звала его по имени-отчеству. «Василь Денисыч» из моих уст его, естественно, раздражало. В результате я избегала его вообще как-либо называть. А это так важно: как можно чаще произносить имя любимого человека. Мы расстались.

Ничего этого я не рассказала соседкам по палате. Тоня выбила меня из колеи. Девчонки расходились сердитые на Тоню, недовольные мной: «Так интересно начала, а конец срезала».

А с Тоней после того случая мы не обмолвились ни словом. Иногда я ловила на себе её непримиримый, брезгливый – да чего там, откровенно враждебный взгляд. Меня выписали первой, и я с облегчением покинула стены больницы. С Тоней наши пути больше не пересекались.

…Однажды она вычитала, что у каждого человека удается одна какая-то половина жизни: первая, до тридцати, или после. Таньке, хотя ей было далеко до 30, казалось, что теория эта на нее не распространяется. Отца не было, мать, вечно болевшая или притворявшаяся, что одинаково вероятно, сдала Таньку в интернат.