Надежда Нелидова - Розовый террор

– Чёрта с два пойду. Врачи же сказали: неизлечимо. Хотя… Тут по телевизору новый препарат рекламируют, делает с ногами чудеса. Дорогущий, блин, страшно, под тыщу долларов. Где-то на бумажке название записал.

– Вот она, на полу валяется. Игорек, милый, я куплю, завтра же с утра по аптекам начну искать…Ты, главное, врачей не слушай, они же ничего не понимают. Ой, не трогай руку, больно.

– Ну прости, Ларенышек, я же сказал. (Звуки поцелуев). Тут друган навестил, об алтайской целительнице-травнице болтал. Мол, слепые у нее прозревают, безногие бегают, у безруких чуть ли руки не отрастают. Брешет, конечно. Небось шарлатанка какая-нибудь, как эта… Помнишь, баба-экстрасенс по объявлению приходила? Аферистка: денег уймищу взяла, еще и мои часы с трюмо уперла…

– Игорь, почему сразу «шарлатанка»? (Горячо). Нужно обязательно всё испробовать, главное, руки не опускать. Ты её адрес записал?

– Вон на коробке из-под сигарет. Дорого, наверно, берет, зараза. Если ее сюда пригласить, как думаешь? Билеты туда-сюда, да проживание, да лечение…

– Сколько бы не было, Игорек, сколько бы не было. Лишь бы на пользу. Еще годик-другой, накопим на операцию, поедем в германскую клинику. Вот увидишь, ты встанешь.

– Встану?…

– Обопрешься вот так на мое плечо, другой рукой о стульчик, и потихонечку пойдешь…

– Пойду…

– Игоречек, все образуется. Выздоровеешь, вернемся в Москву. Снова будешь сниматься: каскадеры, как ты, на вес золота.

– То-то пенсия по инвалидности у них золотая. Но ты прикинь, Лор, ни одна свинья со студии ни разу не позвонила, не поинтересовалась: как, мол, ты, Игорь, не нужно ли чего? Я им такие сборы делал, жизнью рисковал. Здоровье угробил, позвоночник… Скоты.

– Не ругайся, Игорек, тебе не идет. У тебя лицо неземное, как у ангела. Поцелуй меня. Когда ты меня любишь, я будто каждый раз в рай улетаю… Какой ты милый, когда не дерешься. Обещай мне, Игорь, что это в последний раз.

– Вот тебе крест. Видишь, крест на груди – я за него держусь Лорка, ты ведь одна у меня на всем свете. Все отвернулись, одна ты… Я все понимаю. Я люблю тебя.

– И я люблю тебя…

– Милая…

– Любимый…

(Звуки поцелуев, шепот, вздохи, возня – ну, это у них теперь на всю ночь).

Соседка убрала банку. Одернула задравшуюся сорочку, почесала затекшую поясницу. Долго с кряхтением укладывалась.

– Охо-хо. Чисто мексиканский сериал. Кина не надо.

И в очередной раз наступило утро. Как всегда, Файка включила электрочайник. Поджарила яичницу на синем трупном газу от миллионов людей и животных, за миллионы лет разложившихся в земной толще.

Невнимательно позавтракала – больше рассматривала ведущую «Доброго утра» (неделя в Париже – неделя на записи в Останкино – неделя с белым мужем в швейцарском шале – неделя с шоколадным любовником в бунгало в Гоа: сведения, почерпнутые Файкой в забытом в товарной тележке глянцевом журнале).

Телеведущая была в открытом, на бретельках – не вульгарно врезающихся в плечи, а соблазнительно, беспомощно соскальзывающих с них – платье серебристого цвета. Со спинки кресла свисал мех невиданного зверя. Того, что на неведомых дорожках.

И плевать было ведущей, что с утра надевать вечернее платье и меха (она и не снимает их со вчерашних вечеринок, а лишь слегка освежает – так уверял глянцевый журнал) – дурной стиль. Она сама себе была стиль, и её каприз назавтра становился модой. Гибкая, длиннорукая душистая, грозная, нежная Женщина из другого мира, из другого измерения.

…На работу Файку, как обычно, довёз битком набитый дребезжащий, провонявший внутри мокрой псиной автобус – на горючем из людей и животных, растворившихся за миллионы лет до Файки.

Заворачивала ли она обед в газету или смотрела фильм с бегущей строкой – глаз цепко выискивал объявления о телевизионных кастингах, пробах, прослушиваниях – открытых, где рассматривались кандидатуры с улицы. Она туда плелась как на вторую работу.

Обычно её встречала длинная, в несколько витков загнувшаяся вокруг агентства очередь. В основном из Барби, тщательно перекидывающих плоские скользкие, как у утопленниц, волосы с одного плеча на другое.

Бегали греться в кафе, шушукались, хихикали, оглядывали новое лицо. Сегодня это была девушка со странно вытянутым и сросшимся в одно большое целое носом, губами, подбородком – как морда у кролика. Она даже кончиком носа шевелила кроличьи. Тоже приперла – с фонарями тебя на кастинге обыскались.

Жёлтая желчная девица впереди Файки курила и с закрытыми глазами слушала плеер, – отрешившись от происходящего, раскачиваясь-подёргиваясь в такт неслышным звукам. Вынула наушники и с отвращением сообщила: «После «Амбер Пасифик» нашу попсню хочется сгрести поганым совком и сжечь».

Многие Барбюшки, кочевавшие по кастингам, узнавали друг друга. Изображали радость, вяло махали лапками: «Хай», целовались (поцелуи притворные и отравленные, как у соперниц на подиумах «Мисс…»)

Кисло, лениво сплетничали. Пересказывали очередную историю вчерашней деревенской лохушки, в одночасье воссиявшей звездой. Сегодня-то её знает вся страна, на улицу невозможно выйти, поклонники валят с ног. С одним толстосумом развелась – топчется очередь из других, жаждущих кинуть к её ногам бриллианты, яхты, виллы.

А сама – ну тупа-ая! Давала интервью: «Я себя чувствую прекрасно и гормонально» – вместо «гармонично». И, сука, дразнится на камеру: смело брызгает, полощет в бирюзовой тёплой прозрачной волне широкую короткопалую рязанскую ступню. Оскверняет Средиземное море. И спина широкая, с жёлобом, крестьянская, в веснушках – спину-то пластическим хирургам не переделать… Файка жадно слушала.

Кто-то рассказывал, якобы одна певичка купила полтора часа прайм-тайма за миллион долларов – а ещё три заплатила, чтоб другие каналы в это время не смели ставить ничего смотрибельного. Чтоб зрители пощёлкали пультами, да от безысходности пялились на неё одну. Дура безголосая.

Кто-то делился, как обвести вокруг пальца дошлых ведущих «Давай поженимся».

– Первое: придумать легенду. Юная восторженная девушка у себя в провинции венчается с неизлечимо больным юношей (лучше, если парализованным, в коляске). Самоотверженно ухаживает за ним до последнего. Хоронить не на что, вытрясает медяки из косметички, продаёт венчальное колечко (столичные женихи и зрители рыдают).

– Ага… А разоблачат?

– Неважно. Будешь уже в Москве. И замужем.

На крыльцо вышел кастинг-менеджер – длиннолицый угрястый парень в тонких золотых, под Джона Леннона, очках, заика. Его прямо передёрнуло при виде Барби, будто под нос подвесили дохлую кошку. Сразу очень много дохлых кошек.