Надежда Нелидова - Жених с приданым

Он набил коляску туесами, вёдрами, даже полиэтиленовую плёнку прихватил. Приехал – никого нету, под кустом корзинки, впопыхах брошенные, валяются. Бросился кричать, искать – нету.

А недавно (в газете писали) в районе обнаружилась медведица с хромым медвежонком – видно, подстрелили браконьеры. Были случаи нападения на людей. Граждан призывали быть осторожными и проявлять бдительность.

Участковый и два сотрудника МЧС приехали быстро и почти сразу обнаружили парочку в сухой, засыпанной скользкими еловыми иглами ямке – занимающуюся сексом так самозабвенно, что и голову, и стыд, и счёт времени потеряла. Так что свидетелей позора было много.

Ну, что. Федоскин развёлся, живёт бобылём. А жена, бессовестная, выскочила замуж за свояка, метёт юбкой соседнюю улицу.

– Сорочье, вредное племя, – жалеют в палате Федоскина.

Кассандру готовят к завтрашней выписке. На его место кладут мужичка с отрезанными ступнями – по пьяному делу отрезало электричкой. Пока страдалец лежит в коридоре на койке на высоких подушках: тихий, торжественный, благостный. Про него говорят: до сих пор не может поверить в свалившееся нежданно-негаданно счастье.

Жил себе, в навозе ковырялся, стрелял у бабок пенсию на водку – и вона тебе: сразу в дамки. Во-первых, инвалидность первой группы. Во-вторых, куча прилагающихся к сему поблажек: хорошая пенсия, бесплатный проезд в район и область, ещё всякие скидки… Обезножевший не скрывает, что в деревне ему завидуют. Он теперь там самый богатый и уважаемый человек, со стабильным доходом. То и дело недоверчиво трогает своих кормильцев – торчащие под простынёй культи.

Разговоры о конце света потускнели, а там и вовсе сошли на нет. Курилка опустела. В палате тишина. Кассандра заранее собрал пожитки: чай-сахар, кипятильник, стакан. Аккуратно завернул всё в газетку, газетку – в пластиковый пакет. Притащил из туалета разодранную, с торчащими из переплёта нитками книгу, захватанную, замасленную – иной такую в руки взять побрезгует – и уткнулся в неё.

…Ночью Кассандра в коридоре под сестринской лампочкой дочитывал свою книжку. Водя пальцем, вслух сам себе зачитал:

– «Мы из того поколения, что сидело у изголовья тяжело больной планеты…» Так-то.

Лампочка светила прямо в поднятое лицо Кассандры. И было видно, что глаза у него не чёрные, а фиолетовые, в лучистой желтовато-голубой радужке, как анютины глазки. Просто палата у нас сумеречная, выходит окнами на север.

– Что, опять не вышло? А вроде девушка деревенская, покладистая, – посочувствовала женщина из службы знакомств. А сама подумала: «И эта сбежала».

Алексей покурил на крыльце, чтобы успокоиться. Легче смену отпахать, чем, мысленно чертыхаясь, топтаться под ласковыми, всё понимающими глазами свахи. Сбежал с крыльца и быстро зашагал к дому. К вечеру старушка соседка начинала клевать носом, становилась никудышной сиделкой. А мать, чтобы привлечь к себе внимание, буянила, стучала головой о спинку кровати и, запутавшись в простынях, падала на пол.

Во дворе под фонарём стояли две подводы. Лошадки, опустив заиндевелые морды, подбирали остатки сена со снега. Две женщины продавали, каждая со своих саней: одна набирала в ведро не гнущимися толстыми пальцами картошку, ссыпала в подставляемую сумку. Снова набирала и ждала, приплясывая, следующего покупателя. Другая, разложив на фанерном листе крупные рубленые куски мяса, зябла, уткнув лицо в тулуп и изредка со скрипом переступала валенками по снегу.

Алексей осмотрел картошку. Клубни были крупные, круглые, розовые и шершавые. Такие в сваренном виде будут сахарно рассыпаться – не то, что магазинные, в чёрных пятнах. Их вари хоть сутки – останутся твёрдыми и склизкими, как мыло.

Алексею не надо было спешить в квартиру за авоськой: она, как у хорошей домохозяйки, постоянно находилась при нём. Он купил ведро картошки. Потом внимательно, переворачивая, рассмотрел мясо.

– Нет ли чего полегче? – сказал озабоченно. – Куры, например?

Торговка угрюмо выбросила из мешка две мелкие восковые куриные тушки. Алексей, не торгуясь, купил их тут же.

Дома на всю катушку был включен телевизор. В таком грохоте здоровому человеку невозможно высидеть минуты. Глухая соседка, склонив седенькую головку набок, уронив вязанье, посапывала на стульчике. Мать широко открытыми глазами смотрела в экран. Увидев сына, она замычала, замотала по подушке стриженой, как у мальчика, головой – это она так бурно обрадовалась. Алексей поправил одеяло, проверил, сухо ли. Выключил телевизор – опять соседи жаловаться прибегут. Проводил соседку, пошёл на кухню раскладывать покупки и готовить для матери бульон.

В двери послышался поворот ключа: пришла Надя, сестра. Когда-то они все были так дружны между собой: близнецы Павел и Надя, младший Алексей. Жили они в угловой квартире барака. Мать наваривала в чугуне картошек в мундире, оставляла на краю плиты двухлитровую банку с тёплым чаем – и уходила до утра. Она работала ночной нянькой в доме престарелых.

У каждого из детей была своя обязанность по дому. Павел колол под навесом во дворе и таскал в тазу уголь – на утреннюю топку. Алексей, растопыривая ноги, приседая как гусёнок, разливая океаны воды, мыл пол. Надюха в материном фартуке, дуя на пальцы, приплясывая от боли, чистила горячий картофель на всю братию, толкла в блюде, поливала подсолнечным маслом.

Поужинав, «братия» делала уроки, а потом играла.

Повзрослев, они отчуждались, отдалялись друг от друга всё больше. Виделись редко, хотя жили в одном городе. У Нади сразу возникли нелады с Павловой женой. Сама она неудачно вышла замуж: муж пил и не работал, детишки болели.

Надя давно бросила следить за собой. Обесцвеченные волосы, стянутые аптекарской резинкой, лоснились чёрными жирными корнями. Из-под дорогого шёлкового платья (подарок Павловой жены) торчали худые ноги в сморщенных чулках. Алексею было бы стыдно идти с ней по улице. Но чем жальче выглядела сестра, тем больше она вызывала досадливую, сердитую любовь Алексея.

– Привет, – сказала Надя безрадостно. – Как мать?

Мать лежала в комнате и через стеклянную дверь видела приход дочери. Ей очень хотелось видеть Надю, и она сильно сжимала в руках ложку, чтобы призывно застучать ею по табурету (левая рука у неё ещё действовала). Но она боялась, что строгая Надя заругается. Она, Надя, если ей не хотелось, считала вовсе необязательным заглядывать в комнату. Всё равно потом скажет, хвастаясь перед Павлом: «Я и мать навести, я и всё…»

Она вынула из хозяйственной сумки кусок мяса в промокшей бумаге.

– Говядина, вырезка, – сказала она. – Сваришь чего-нибудь.

Алексей присел перед холодильником, потеснил пузырьки с лекарствами Подумал, что при Надиной работе поваром в столовой могла бы для матери разжиться куском больше и свежее – не так уж часто и носит. Надя подошла к окну, выглянула за него и вдруг засмеялась. Смех был злой.