Владимир Скороденко - Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Разумный, здравомыслящий, интеллигентный! Теперь все разумные и здравомыслящие. Да, это прекрасные слова, но их надо держать в коробочке и любоваться ими, как этими двумя попугаями, которых хозяин отеля привез из Южной Америки. Смотришь на них, и их красота радует сердце. Один незадачливый американский турист хотел как-то потрогать их, поднес палец слишком близко к клетке, и кровь брызнула, когда щелкнул острый, как бритва, клюв. Их пестрая расцветка веселит вам душу, но когда вас выследили и приперли к стенке, в самый угол, какая тогда польза быть разумным и здравомыслящим? Дайте людям волю, и на вас накатит великое уничтожение.

У меня пусто в голове, когда я не спал ночь, но мне пора идти на работу и за работой все еще немного обдумать. Мое имя не Газман. Это имя дали мне испанцы, гордые, скрытные и завистливые, потому что я знаю свое дело. Меня всегда удивляло, что я так успешно сделал коммерческую карьеру, начав жизнь просто как нищий пеший бродяга, рисующий лица. А теперь я стану бездомным путником, когда мне совсем этого не хочется.

Крис отвернулся и быстро пошел через тихий городок к гостинице, лицо у него было серовато-зеленого цвета, как свежая ветка, с которой содрали кору. Его жена кормила младенца. Послезавтра они будут в Африке. Еще через шесть месяцев в Лондоне.

Машина опять сломалась в Танжере.

«Вот полоумный нацист, — подумал он. — Даже эту паршивую машину не сумел починить!»

Я довольно редко вспоминаю то время. Ведь оно просто-напросто пропало даром.

Да и в это утро сработала не память — запах воскресил прошлое: запах лосьона для бритья. Я только что побрился — по обыкновению в полдевятого: я вообще человек устоявшихся привычек, — и вот, не знаю уж, как это получилось, но маленький флакончик с желтоватой жидкостью вдруг напомнил мне о прошлом. А если быть точнее, то не сам флакончик — да и цвет лосьона тут, пожалуй, ни при чем, — а запах, ощущение свежести на щеках. Помнится, я читал в «Литературном обозрении» про человека — то ли француза, то ли немца, — который мог сочинить целый роман, попробовав что-нибудь на вкус или понюхав. Не помню в точности, что он там сочинял: я почти не читаю, особенно беллетристику, — я юрист, и у меня на это просто нет времени.

Словом, было обычное июльское утро. Шила, как всегда, уже ждала меня в столовой, я собирался позавтракать и отправиться в контору — это недалеко от моего дома, я хожу туда пешком, — и вдруг какая-то сила перенесла меня в прошлое: на пятнадцать лет назад, в Центральную Англию. Да-да, ровно на пятнадцать лет. Потому что тогда тоже был июль.

Утром в конторе и потом днем в суде я все никак не мог отделаться от воспоминаний, так что иногда даже переставал слышать прения — вроде нашего туговатого на ухо судьи. Я не слишком часто веду процессы в суде: это не приносит выгоды, да и удовольствия мне не доставляет. Оратор я, надо признаться, никакой. Мне больше по душе работа в конторе: моя профессия — юридические консультации. Я хорошо могу разобраться в тонкостях, в деталях, но вести весь процесс — это не для меня.

Итак, о прошлом мне напомнил запах лосьона. Не знаю даже, почему я протер им лицо — может быть, из-за легкого, радостного настроения, навеянного летним солнечным утром. Обычно я не пользуюсь притираниями и лосьонами, разве что мазью для укрепления волос: в последнее время я начал лысеть. И мне кажется, тут виноваты армейские порядки: ведь практически все два года моей солдатской службы я был вынужден постоянно носить шапку — армейский форменный темно-синий берет. Вот эти-то два года мне и напомнил запах лосьона.

Два года беспрестанной возни с обмундированием: ботинки, ремень, кокарда — словом, форма. У нас, например, было две пары ботинок: лучшие парадные (если это не бессмыслица) и лучшие повседневные. (Сейчас я понимаю: обе пары ботинок не могли быть «лучшими», но тогда это почему-то не приходило мне в голову.) Или форма одежды: лучшая парадная и лучшая полевая (опять то же самое: всего два комплекта, и оба «лучшие»).

Нам непрерывно приходилось чистить ботинки. Мы должны были надраивать их до зеркального блеска — так, чтобы грубая, шероховатая кожа выглядела совершенно гладкой и глянцевой. Из вечера в вечер я разогревал гуталин, смазывал им ботинки и полировал их щеткой, пока кожа не начинала ослепительно сиять.

Считалось, что мы должны быть идеально чистыми. И идеально выбритыми, разумеется, тоже. И вот, чтобы щеки стали совершенно гладкими, я протирал их после бритья лосьоном, запах которого и напомнил мне о прошлом. Стерильная, я сказал бы даже пресная, чистота — и запах лосьона на гладко выбритых щеках, вот как сейчас мне вспоминается то время.

Меня призвали в армию прямо из университета, и я помню душный, переполненный вагон, увозящий нас из Шотландии в Центральную Англию. Поезд всю ночь мчался на юг и поутру уже громыхал мимо английских городов, и мне помнится, что многие парни играли в карты.

Что я тогда чувствовал, глядя в окно вагона на маму и сестру, машущих мне платками? По-моему, ничего я тогда не чувствовал. Никаких интересных приключений я не ждал, а о патриотическом долге даже не вспоминал. Меня охватило тупое оцепенение, я понимал, что от армии отвертеться невозможно, и решил вести себя осторожно и осмотрительно, — словом, у меня была одна-единственная цель: выжить, выжить во что бы то ни стало.

Часов в двенадцать дня мы выгрузились из поезда и двинулись пешком к военному лагерю. Нас окружала спокойная сельская местность, и придорожные луга пестрели яркими цветами. В отдалении красный трактор распахивал поле. Я мысленно прощался с этим мирным пейзажем — ведь впереди у меня было два года армейской службы.

Через некоторое время мы подошли к лагерю — толпа штатских парней с чемоданами в руках, в мятых костюмах (мы спали в поезде, не раздеваясь) — и остановились перед воротами. Ворота охранял солдат с винтовкой, — приклад винтовки покоился на земле, и солдат, парень примерно нашего возраста, небрежно придерживал ее рукой. Коротко остриженный, в берете с кокардой, солдат не только не ответил на наши улыбки, но и нас самих-то, казалось, не заметил.

После переклички нас повели в казарму. Мы брели по лагерю с чемоданами в руках, и я тогда, помнится, здорово нервничал, да и другим парням было явно не по себе, а тут еще на плацу, мимо которого мы шли, кто-то страшно орал на новобранцев. Новобранцы — их было на плацу человек двадцать — казались поразительно ничтожными и маленькими в центре этого огромного серо-каменного прямоугольника.

Но наконец после каких-то дополнительных проверок мы оказались в казарме и присели на кровати, покрытые грубыми зелеными чехлами. Помнится, там было двенадцать кроватей, по шесть в ряд, а между ними — камин.