Владимир Скороденко - Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Но вот прошло наконец два года, и настал день последнего смотра. В наш лагерь приехал командир бригады — один из тех лощеных офицеров, которые непременно носят монокль, складную трость-стул и красную шапку.

Я прекрасно помню, как начался тот день. Стояла чудесная безветренная погода, тихая и по-осеннему немного печальная. Мы поднялись очень рано — кажется, в полшестого, — и мне помнится, как, выйдя из казармы на свежий воздух, я вглядывался в пустынный, подернутый утренней дымкой плац. Не могу сказать, что я очень уж впечатлителен, но тогда мне показалось, что плац нас ждет, словно предчувствуя ту трагедию, которая может разыграться. Мне было одновременно и грустно и радостно: ведь завершался, уходя в прошлое, серьезный этап в моей жизни, но зато приближалась долгожданная свобода.

Не знаю, как насчет грусти, но радость ощущали все. Умываясь, парни горланили песни и весело обливали друг друга водой. Умывальная выглядела привычно знакомой и почти уютной, хотя я не забыл, каково это бриться ледяной водой, стоя перед мутным, потускневшим зеркалом. Но в тот день все воспринималось по-особому. Ведь через несколько часов, построившись на плацу и промаршировав парадным шагом под звуки волынок, мы должны были завершить военную службу.

После смотра нас всех ожидала свобода — всех, если не считать Леки. Мы даже огорчались, что расстаемся с капралом, который стал относиться к нам почти по-дружески и вечерами разговаривал с нами чуть ли не как с равными. Встречая солдат в кафе, он угощал их сигаретами, а иногда даже заказывал за свой счет выпивку. Возможно, он был суровым просто по необходимости — надо помнить, с кем ему порой приходилось иметь дело. Был, например, в нашем лагере один солдат — при мне он служил уже четвертый год, потому что постоянно убегал из лагеря, и военная полиция сбивалась с ног, охотясь за ним по всей Северной Англии. Это, разумеется, просто глупо. С армией не поборешься — тут надо смириться. Бунтовать в армии — безнадежное дело. Думаю, что всякий раз, как его ловили, и доставляли обратно, и он попадал в караулку, ему тяжко приходилось, но он не сдавался. И его упрямство вызывало чуть ли не восхищение.

А в тот день, помнится, я стоял в умывальной рядом с Леки и видел в зеркале его худое лицо. Оно не было радостным, но не было и несчастным: на нем застыло выражение вялого безразличия. Леки сунул руку в свой туалетный мешочек, потом заглянул туда — и страшно перепугался. Он вывалил содержимое мешочка на край раковины, но явно не нашел того, что искал. Я отвел глаза и сквозь тусклую муть увидел в зеркале свое отражение. Через секунду Леки повернулся ко мне.

— Слушай, у тебя нет лишнего лезвия? — спросил он.

На меня, ухмыляясь, смотрели парни из Глазго. Один провел по горлу воображаемым лезвием, и я почувствовал, что в его ухмылке таится угроза.

Я прекрасно знал, что будет с Леки, если он явится на плац небритый. Вообще-то у меня были запасные лезвия. Я еще раз посмотрел на парней из Глазго и понял, что это они украли у Леки лезвия.

— К сожалению, у меня осталось одно-единственное лезвие, только то, которое в бритве, — ответил я Леки. В конце концов, человек должен быть чистоплотным. Давать использованное лезвие другому негигиенично: он получит инфекцию. Скорее всего так оно и будет. Чему-чему, а чистоплотности мы в армии научились. Я никогда, пожалуй, не был таким чистым, как в армии, и никогда не чувствовал себя таким здоровым.

Я резко отвернулся от ухмылявшихся парней и пригнулся поближе к мутному зеркалу, как будто так мне было лучше видно. Я старался выбриться особенно тщательно — ведь нам предстоял очень важный день. На шее у меня было белое полотенце, на щеках — пышная белая пена, и новое лезвие легко снимало щетину.

Я с удовольствием описал бы этот смотр поподробней, но неважно помню мои тогдашние ощущения. Кажется, поначалу я чувствовал себя скованным, а ритмическая музыка мне даже мешала, но утро стремительно разгоралось в день, краски становились резче и ярче, солнце сияло на наших ботинках, отражалось в пряжках, пуговицах, кокардах, все отчетливей освещало почетную трибуну, на которой стоял командир бригады, и вот постепенно, сам того не замечая, я включился в общий завораживающий ритм и почувствовал ни с чем не сравнимое ощущение: мое сознание стало частью единой системы, необъятной, непостижимой и небывало гармоничной. Никогда — ни до, ни после этого смотра — я не испытывал такой удивительной слаженности, такого поразительного единения между людьми, достигшими высшего мастерства в общем деле. Мне казалось, что свершается удивительное таинство, я просто не в силах все это сейчас описать. Видимо, надо быть молодым и сильным, чтобы испытать то, что испытал тогда я. Нужно, видимо, чувствовать, что впереди — вся жизнь с ее поистине неисчерпаемыми возможностями. А что у меня впереди сейчас? Шила, наша бездетная жизнь, контора. Но однажды я соприкоснулся с высшей гармонией. Быть может, это и случается всего лишь раз в жизни. Никогда — даже в отношении с женщинами — не ощущал я такого полного единения. Я как бы растворился в высшей гармонии — и был до слез благодарен армии.

Юность легко отдается во власть музыки; в тот момент я до экстаза любил моих товарищей, потому что они мастерски маршировали под звуки волынок, и возненавидел бы человека, сбившегося с ноги, за нарушение этой прекрасной и совершенной гармонии. Я начал понимать чувства нашего капрала и пожалел людей, не испытавших подобных чувств.

В тот момент решительно все было забыто: бранные слова, уродливые казармы, вечная чистка обмундирования и оружия, томительно долгие бессонные ночи, когда я лежал с открытыми глазами, глядя на высветленный луной пол и слушая тоскливые звуки вечерней зори. Все искупалось горделивым ощущением, что я с честью выдержал испытания, чувством полного единения с другими и сознанием сопричастности высшему совершенству.

Когда смотр закончился, мы вернулись в казарму. Там никого не было, если не считать Леки, который лежал на своей кровати. Я подошел к нему, решив, что он заболел. Но Леки был мертв — он застрелился во время смотра: вставил дуло винтовки в рот и нажал на курок ногой. Зеленый чехол пропитался кровью, и она капала на чисто вымытый пол. Я выбежал из казармы, и меня стало рвать. Сработала привычка: я не хотел пачкать пол.

Разумеется, было проведено расследование, но фактически оно закончилось ничем. Никто не пожаловался своим депутатам парламента, не сообщил в прессу — даже ученые англичане. Многие солдаты сочувствовали капралу: ему ведь надо было продвигаться по службе, да он и не считался тут особенно свирепым. Англичане, которые кончили частную школу, со временем добились больших чинов — один в министерстве просвещения, другой в армии. Но я с ними больше никогда не встречался. Капрала, наверно, уже сделали старшиной. Все это случилось очень давно, но тогда я впервые столкнулся со смертью.