Гузель Яхина - Швайпольт

Отец Серегина поступал в Институт советской торговли, но срезался на вступительных. До следующего лета устроился «торговать буковками» в киоск «Союзпечати», да так и остался в нем на всю жизнь. Которая, кстати, удалась: распределяемые через «Союзпечать» дефицитные подписки классиков (Жюль Верн в сером коленкоре, Теодор Драйзер — в красно-коричневом, Джек Лондон — в синем, Мопассан — в легкомысленном розовом) уже в семидесятые стали универсальной советской валютой. С годами отец преисполнился уважения к семейному ремеслу, а на Серегина-младшего возложил миссию стать первым в роду дипломированным книжником — закончить полиграфический. Серегин перечить не стал, но документы подал на кафедру бухучета, рассчитывая уйти от семейного призвания осторожно, обходным путем.

Сегодня он мог признаться себе: маневр не удался. Судьба упорно рисовала знаки, смысл которых был очевиден: печатный станок, букинистическая удача «Энеида»… Сопротивляться не имело смысла, да уже и не хотелось. Серегин всерьез подумывал о том, чтобы вернуться на доходную семейную стезю — окунуться в букинистику. Поэтому тщательно ворошил новоподрезковское бумажное барахло, ковырял ногтем грязь на обложках, принюхивался. Искал.

К обеду небо стало ясным. Приморозило. Измученные холодом продавцы начали собирать товар и расходиться. Серегин ничего не нашел.

Он уныло топтался по окраинам «блошки», приглядываясь к местным и прикидывая, к кому бы напроситься на бесплатный ночлег, когда появилась она — старуха. Морщинистая и мелкая, позвоночник согнут артритом в скобку, на голове — нелепая спортивная шапочка-петушок. Достала из матерчатой пенсионерской тележки на колесах какое-то невзрачное добро, кинула на снег. Сама села на тележку, как в кресло. Замерла. Похоже, задремала.

К ней и надо проситься, понял Серегин. Живет наверняка одна, родственники, если и появляются, то по большим праздникам. Самой — уже все равно, есть кто лишний в доме или нет. А он ей — воды натаскает, дров наколет или чего там еще бабкам бывает надобно от добрых молодцев…

Подошел не спеша, вальяжным покупательским шагом. Для порядка лениво скользнул взглядом по товару: пустые коньячные флаконы «Ахтамар», грязная синтетическая комбинация, сломанный будильник «Янтарь», книга. По виду — старая: истертый переплет темной кожи, в обрезе — растрепанные бурые листы. Присел, взял в руки — тяжелая; отряхнул снежинки с задней крышки переплета, обнаружив там крупные пупырышки жуковин; расстегнул застежку. Раскрыл и обомлел.

По рыхлой сливочно-желтой бумаге в причудливых прозрачно-коричневых потеках густо бежали красные и черные буквы. Старорусский текст лежал на страницах ровными прямоугольниками, слова лепились друг за другом плотно, без пробелов. Нижние углы листов были захватаны и потемнели, на них были отчетливо видны тонкие линии верже. От бумаги густо пахло пылью и еще чем-то сладковатым, приторным.

Конец семнадцатого века? Старообрядческая перепечатка восемнадцатого? Кое-что из институтского курса истории книгопечатания Серегин еще помнил. Негнущимися — не то от мороза, не то от волнения — пальцами листнул в самый конец, на страницу с колофоном: гостеприимно распахнутые городские ворота, украшенные тремя зубчатыми башнями — герб города Кракова. Сверху две буквы — S и V: инициалы типографа. Одна тысяча четыреста девяносто первый год.

Серегин захлопнул книгу и положил на снег. Встал. Постоял. Снова присел и взял в руки.

Быть этого, конечно, не могло. S и V — Швайпольт Фиоль, основатель славянского книгопечатания. За семьдесят три года до Ивана Федорова напечатал книги на русском языке. Сохранилось из них в мире несколько десятков экземпляров. И один принесла сегодня на новоподрезковскую «блошку» старуха в дурацкой спортивной шапочке. Бред.

Очень умелая подделка, первосортная липа? Изготовленный лет сто назад и тогда же искусно состаренный экземпляр, по неизвестной причине провалявшийся на каком-то чердаке до сегодняшнего утра? Даже в этом случае вещь была редкая, удивительная.

Ладони потеплели. Серегин водил пальцами по шершавым листам, по бугристой коже переплета в мелких трещинах. Выпускать Швайпольта из рук не хотелось. Ну вот, уже и окрестил книгу.

Поднес к лицу, рассмотрел пару листов на просвет: у внутреннего края четко проступал замысловатый рисунок филиграни, похожей на восходящее солнце.

— Сколько? — хотел спросить у старухи, но во рту пересохло; откашлялся, наконец, выдавил сипло: — Сколько?

— Тысяча, — внятно произнесла старуха, не открывая глаза и продолжая неподвижно сидеть на замызганной тележке, как на троне.

Подделка такого класса стоила косарей двести. Может, больше. А оригинал?..

— Забираю за девятьсот, — Серегин, одной рукой прижав Швайпольта к груди, второй вытащил из кармана купюры, протянул, не глядя.

Рядом прогрохотал поезд.

— Тысяча.

Продолжая держать на весу руку с деньгами, Серегин поднял взгляд на бабку: неподвижное лицо — как нарост чаги на дереве, грязный петушок малиновым гребнем свесился набок.

— Хламьем торгуешь, бабуля. Здесь и цен таких не бывает.

Старуха протяжно зевнула, показав горстку стертых зубов.

Серегин выгреб из кармана мелочь, пересчитал.

— Девятьсот одиннадцать рублей, — сказал угрожающе. — Девятьсот одиннадцать рублей — это же черт знает какие деньги, бабуля!

Та приоткрыла глаза, мутно-рыжие, безразличные, и Серегину стало не по себе.

— Мое последнее слово, — постарался он произнести как можно более равнодушно и встал с корточек, будто собираясь уходить. — Больше не дам.

— Тысяча, — упрямо повторила старуха в третий раз, глядя мимо Серегина.

Сделав над собой усилие, он уронил Швайпольта обратно на снег. Запихнул деньги в карман пуховика. Отвернулся и пошел прочь. Шел медленно, давая старухе возможность окликнуть его. Думал о том, что в эти секунды снежная влага проникает в драгоценные листы, коробит их — от этого противно свербило где-то в глубине живота. Отойдя немного, прислонился к дереву; сохраняя безучастное лицо, обернулся, будто невзначай. Бабка опять дремала. Швайпольт валялся у ее ног, наполовину утонув в снегу.

И тут появились эти двое. Обычные вернисажные барыги мелкого пошиба: припоздали к разгару ярмарки, теперь вяло клюют остатки по обочинам; неторопливо вертят носами, тащатся по тропе — к старухе.

Внезапно стало жарко, Серегин рванул ворот пуховика, расстегнул молнию. Вдали свистнула электричка, приближаясь к станции. Вернисажники остановились около бабки. Один ковырнул ногой снег рядом с книгой. Поднял ее, раскрыл. Барыги переглянулись, и Серегин на расстоянии почувствовал, как они внутренне напряглись — сделали стойку. Повернулись к старухе, видимо, спросили о цене. Та прошамкала короткий ответ — Серегин прочитал по губам — «тысяча».