Александръ Дунаенко - На снегу розовый свет...

Потому и сделали страшилки, что не могут ни понять, ни объяснить магии воздействия предметов, по сути, совершенно простых…»

При словах «магия воздействия» гениталий мне вспомнился неоплатоник Прокл, считавший, что постыдные образы мифов побуждают к поиску неизреченного знания. При чем, те же образы скрывают это знание от непосвященных.

Сашина поэтическая многообразная энергия, нисходит как–бы сверху к многовидным жизням души и погружает ее — душу — в некое невыразимое единение с автором.

Любовная исступленность в его сюжетах — попытка прийти в соответствии с красотой высшего замысла о любви. В соответствии с божественной симметрией определяет он свое искусство.

Его самые откровенные описания полны наилучших символов и предполагают присутствие своеобразной добродетели.

Его фантазии вмешанные в сюжет («Принцесса, дочь короля», «Дура»), совершаются через гротескные подражания, поражая читателя такими именами и речениями, таким инаковением гармоний и разнообразием ритмов, чтобы радовать и печалить страстное начало души.

Правда же, интеллектуальная проза — это не обязательно напряженный умняк?

У Довлатова, к примеру, проза интеллектуальнейшая. Проста в прочтении настолько, что ему инкриминируют рядовое бытописательство. Но его проза просто лучится умом. Для того, чтобы сплести слова таким именно образом требуется всю жизнь думать и проницать, и соотносить материи не иначе как философские, какой бы вид они не принимали в быту.

Вы понимаете, о чем я?

Бытописатель тоже работает с общим формами мышления, но мышления поверхностного, рассудочного.

Писатель интеллектуального склада — а Дунаенко таков — идет глубже, туда, где формы мышления предельно общие, архетипические, ну, как в сказках, понимаете?

Оставляя все рассудочные структуры в неприкосновенности, такой писатель проходит сквозь них, в самую глубь, и преобразует обычные сюжетные картинки в интеллектуальный продукт, в художественное произведение.

Читатель, потребляя такой продукт может и не понять, что «вкушает» интеллектуальную прозу. Просто ему будет хорошо.

Но «иным открывается тайна» и они остро чувствуют к а к пишутся т а к и е рассказы, какая плавильня духа дает в итоге такое теплое золото.

Все буффонады Дунаенко сотканы из нитей размотанного клубка вечной трагедии.

Однажды, я попыталась рассказать ему (!) какими мне видятся его тексты.

Сбивчиво и взахлеб лепетала о метафоричности, об аллюзиях, о том как тонко чувствует он ткань бытия, и драпирует свои чувства щедрыми складками натурализма. О том, что вот ему удалось нащупать архетипы. Что главное в его текстах не приведение мужчины и женщины к общему знаменателю — сексу, а другое, например — утоление человеком жажды познания себя (секс — это ведь не предел утоления общностей, а всего лишь порог)…

На что он мне сказал: «…когда пишешь, то строчки представляются средством, с помощью которого пытаешься высказать что–то, что находится между ними».

«Я вру, и в этом моя честность», — философически заявил Феллини. Русская реалистическая проза, к которой можно отнести автора нашего сайта Александра Дунаенко, отображает действительность с максимальной достоверностью.

В рассказе «Сатисфакция» изображаются события районного масштаба, буднично, без всяких ЧП, гротеска и тех обобщений, которые провинциальные литераторы обычно не жалуют. Местечковый менталитет в традициях Шолохова умело раскрывается автором. Сельчанам понятно, о чем базар. Можно сплевывать семечки на пол, слушать, не напрягаясь. Или лузгать их, лежа в постели.

С доверительной интонацией рассказывает Дунаенко о взрослении мужчины. Авторский голос звучит так правдоподобно, что кажется, автор безумно смел, откровенно повествуя о своих сексуальных историях. Но это прием опытного литератора — создавать иллюзию достоверности. А как же иначе? Ведь речь о самом личном.

С грустью изображается наша действительность, простая до отвращения, серая, однообразная. И только воспоминания о любви возвышают знакомый быт, одухотворяя нравы безвременья.

Дунаенко показывает героя, для которого национальность и сексуальная ориентация — понятия интимные. Персонаж скромен, замкнут и консервативен. Он находится в плену представления, что ударить женщину можно, ведь «бьет — значит любит».

Впрочем маленький человек, который «ляпает» не то, случайно задевает окружающих, неловкий и несовременный, находит самовыражение в другом. Он умеет любить.

Для меня рассказы Дунаенко — образцы прозы о мужской чувственности. Мне важно узнавать современника, находить ответы на вопросы: почему так поступают мужчины?

Как любит русский? Наверное, как и француз, которого волнуют запах женщины, прикосновение к ее груди, исполнение капризов. Любой любит смотреть, как женщина ходит, разговаривает, смеется, ест, спит.

Душа моя замирает при описании сцены плачущего мужчины. Я сочувствую героине, узнавая себя! Сладостно мучить любимого, добиваясь очередного признания. Насилие с его стороны необходимо как некая сатисфакция, подтверждение закона природы. Мужчина — силен физически, женщина, подчиняясь, мстит за потерю прав.

Я вижу русскость Дунаенко в предельной откровенности или открытости. Автор раздевает мужчину. Проза Дунаенко исповедальна. Но отличается она от многочисленных рефлексий поколения сорокалетних тем, что автор серьезен и идет до конца. Он описывает эволюцию мужской сексуальности от детских лет до старости.

Пафосом многих рассказов Дунаенко является противопоставление старости и любви, смерти и эротики.

Хочется сравнить самую сильную сцену в рассказе — описание первого сексуального опыта героя–второклассника — с известным коллажем Феллини. Маленькая фигура режиссера находится между увеличенных женских ног в шикарных туфлях. Эпатаж прощается дуновением магического органа, который освящает мужские фигуры и вдохновляет на творчество.

Посвящается Джулии

История эта кошмарная, и, не приведи Господи, кому из вас такое пережить. У меня и сейчас в руке дрожит перо…

А вышло всё оттого, что вздумал я, старый пень и дурак, в тридцать пять лет жениться. Говорят, что рожать в этом возрасте уже будто бы трудновато, а вот жениться — в самый раз. Созрел, мол, нагулялся. Остепенился. Не знаю. Если в жизни всего наделался, то, скорее, помирать пора, а не жениться.

Красавица моя временно проживала в Москве и училась на журналистку. А я готовился получить диплом культурного человека в специальном институте, где пять лет учат играть на балалайке, а первые три года — читать и писать. Институт, само собой, тоже находился в Москве, общежитие наше поставили на ремонт, а меня, за хорошую учёбу, поселили в ДАСе — общежитии Московского университета. Первую неделю я ходил овцой по ихнему общежитию и пялил глаза на росписи, выполненные пещерным человеком, на курящих девочек и чёрных негров, которые рассаживались вокруг кадки с пальмой и чем–то напоминали Африку.