Дмитрий Глуховский - Танго

— Я… Но в Сорокине, например… там-то чего уж такого? Если уж вспоминать.

— Там? Он Империю с дерьмом мешает. Вот чего. Он говорит, мы все говноеды были, и все людоеды, и все гомосеки. Мы! Не они там, а мы здесь! Это — литература?! Это диверсия! Да если у кого такое на жестком диске сохранено, за такое нужно как за рецепт изготовления бомбы сажать! Согласен?!

— Согласен. Конечно, согласен.

— Империю самиздат развалил, чуешь? И вообще, — Филипп снял запотевшие очки, протер. — Мудак был человек, который решил народ грамоте учить. Вредитель даже, а не мудак. Человек неграмотный от сибирской язвы привит. Ну мы за здоровье нации, или за то, чтобы глаза портить?

— За здоровье. Давай выпьем за него, что ли?

— Давай.

Филипп щелкнул Достоевского по носу, хлопнул водки, рыгнул.

— Подышу, — и вышел из комнаты.

Через бой крови в ушах снова стало сочиться танго.

Тимур дернул «Преступление», нашарил нелегальную «Норму», спасенную и спрятанную за пазухой в тот самый пасмурный июньский день, помилованную Им просто из глупого детского любопытства ко всему запретному, прочтенную и перечтенную в недоумении и закопанную среди правильных книг, как трофейный немецкий парабеллум, зарытый в огороде у почтенного ветерана. Не для сопротивления советской власти, а в память о боевой молодости.

Судорожно огляделся.

Чуть не бросил «Норму» в камин — до того натурально горели телевизионные дрова. Понял, что не сжечь, пропотел. Сунул брошюру в штаны, влетел в туалет, заперся. Стал рвать листы на куски, потрошить целыми тетрадками, скользкими руками — пополам, потом еще пополам, и еще. Крошить проклятую книгу. Нужно было от нее срочно избавиться, от скверны, от бесовщины, от креста на Тимуровом грядущем перерождении.

Хотел в мусорное ведро сбросить, но побоялся. Нужно было бесследно… Бесследно. Швырнул в унитаз, спустил бачок, метнулся умывать руки.

Дверная ручка пошевелилась.

Тимур затаился.

— Кто там? Тимур? — спросила Татьяна.

— Я… Да… Сейчас… Прихватило.

Он заглянул в унитаз — и онемел.

Рукопись не тонула. Клочки ее склеились вместе, выстроились в новый странный текст — вполне читаемый с такого расстояния — и льдом сковали унитазную прорубь. «Оля вынула пакетик, на котором лежали остатки нормы, стала отщипывать и есть: целый день клюю ее, все не доклюю… Издержки производства… Ничего, Жень, щас пузырь раздавим, вылечим».

— Тимур, ну? Ты не один в этом доме живешь!

— Фиаско… — беззвучно ответил ей Тимур.

Он нажал на кнопку еще раз. Обрывки перетасовались, но утонуть не смогли. «Норму Лида выложила в блюдце. Николай Иванович взял ложку, придвинул норму, зачерпнул, вяло прожевал… Поскреб с блюдца коричневые остатки, облизал ложку и придвинул харчо… Оля бросила нормы в шипящее масло, стала членить их ножом», — тупо читал Тимур.

— О! Да тут очередь? — вполз сквозь скважину Филин добродушный баритон. — Ну, тогда я последний буду.

Тимур спустил воду снова. Еще. Бачок обмелел и теперь только судорожно и сухо сглатывал — точь-в-точь как и сам Тимур. Все было потеряно.

Он умылся ледяной водой, отерся махровым полотенцем, перекрестился и открылся. Вышел из сортира бледный, в коридор ступил, как на эшафот. Татьяна и Филипп стояли за дверью. Тимур не нашел в себе сил даже пошутить, просто соврал.

— Что-то барашек не пошел.

Проследовал в кабинет, сел на шестиколесный стул, раскурил последнюю сигару. Сквозь вату в ушах слышал, как хлопнула нетерпеливо туалетная дверь. Кто там? Татьяна или Филипп? Сколько ему еще осталось?

Тихо там было. Жуткая стояла тишина. Тимур вообразил себе Филиппа, который всматривался в склеенные бумажные клочки, сразу, разумеется, узнавая текст, сразу вынося Тимуру приговор.

Танго все забивало.

Не смог усидеть.

Бросил сигару, выбрался в коридор. Пустота.

— Таня?

Танго. Приник к двери.

— Молодость… Я только о тебе… Только о тебе мечтал, Танюша… Для меня молодость — это ты… Только ты и есть… В молодость вернуться… Это в тебя… В тебя… Понимаешь? Чувствуешь? — одышливо шептали за сортирной дверью.

— Понимаю. Чувствую. Включи воду. Дай я.

Танго и журчание родника.

— Ну… Ничего нет… Кроме тебя… Иди… Сюда…

Танго и хоровое пение.

Тимур стоял на коленях перед замочной скважиной, мимо мелькало синее, черное, телесное, мелькало и мешало ему разглядеть самое главное. Видно Филиппу, что в унитазе, интересно?

Ушел на кухню, присосался к ледяной водочной бутылке.

Сидел там, гадая.

Читал по памяти, по оттиску на сетчатке, непотопляемый роман.

Через сколько-то времени вошел Филипп — расхристанный, распаренный. Уселся за стол, ливанул себе морса.

— Мда, — сказал он. — Барашек и в самом деле… Оказался.

Тимур глядел в икру.

— В молодость хочешь еще? — спросил Филипп.

Тимур принялся намазывать икрой хлеб, думая о норме.

Стал жевать ее — коричневую, загустевшую на воздухе.

— Хочу.

Филипп рыгнул сыто.

— А в молодость-то нельзя вернуться, Тимка! Нельзя. Хееееххх. Вот, знаешь, только что это понял.

Тимур выкатил на него глаза истерзанно.

— Нельзя?

— He-а. Но! Но! Хеххх… Но и в зрелости есть свои преимущества. Сечешь?

— Секу.

— Так что ты не ссы. У меня как раз четвертый зам в декрет вышла. Так что! — Филя потрепал его отечески по шее. — Так что пора снимать короткие штанишки, Тимурка! Вырос ты из них. Добро пожаловать в зрелость!