Эйвин Болстад - Без маски

Уже четвертую неделю старая фру Енсен лежала по ночам, борясь со сном. Сейчас время близилось к двенадцати. Ее глаза смыкались. Но она стряхивала сон и прислушивалась.

На улице дребезжали последние трамваи, возвращавшиеся в парк. Всё реже и реже слышались одинокие шаги запоздалых ночных пешеходов. Город спал.

Вдруг она услыхала, что кто-то осторожно спускается по лестнице. Тихо скрипнула калитка. Стало быть, этот парень снова вышел бродить по ночным улицам.

Что происходит в ее маленьком домике? Куда опять отправился ее жилец?

Сигурд Халланн, сидя наверху в холодной мансарде, тоже не спал, дожидаясь наступления ночи и тишины. Уже полгода, с тех самых пор как он выписался из санатория, Сигурд был жильцом старой фру Енсен. Он не скрыл от нее, что был болен туберкулезом, но показал ей справку, что теперь совершенно здоров. Его недавно исследовали. Сигурд сказал ей также, что в настоящее время он живет на пособие, но скоро получит работу: у него хорошие рекомендации.

Фру Енсен смотрела на него с грустью и сожалением. Она всё поняла. Она сама жила на пособие по старости и мечтала немного подработать, сдав в наем мансарду. Ей стоило лишь сказать: «Нет». В городе было туго с жильем, и она без труда нашла бы для своей каморки аккуратного плательщика на постоянном жалованье.

Но видно было, что Сигурд Халланн привык к отказам и только покорно ждет, чтобы ему отказали еще раз. Тогда он сразу же двинется дальше. Взгляд его выдавал пустоту и отчуждение. Он держал шляпу в руках. С водосточного желоба на его светлые волосы капала вода. «Сколько ему лет? Наверное, не больше двадцати пяти. На вид он совсем молодой, но выражение его лица такое старческое!..» Нельзя же было без конца стоять вот так в дверях. Она пригласила его в дом и стала расспрашивать. Он отвечал тихим, но внятным голосом. Родственников у него нет, а друзей совсем немного. Хорошие ли они? Этого он еще не знает. Да у них и своих забот по горло. Ему не хотелось бы им докучать.

Так он поселился в мансарде фру Енсен.

Новая жизнь нелегко давалась Сигурду Халланну. За два года в санатории он привык к определенному распорядку дня, от которого потом долгое время не мог отучиться…

Вот слышится сигнал подъема. Затем одна за другой следуют процедуры, которые он выполнял почти механически: умывание, завтрак, прогулки, врачебный осмотр, обед, отдых, прогулка, снова врачебный осмотр, ужин, беседы, сон!

Всё это напоминало хорошо налаженный часовой механизм.

Теперь Сигурд был выбит из привычной колеи. Ему казалось, что его внезапно разбудили темной зимней ночью, грубо вышвырнули из теплой, уютной постели прямо в снег и сказали:

«Ты попал сюда по ошибке, это не твой дом, убирайся прочь!»

Сигурд Халланн знал, что на самом деле всё было иначе. Но таковы были ощущения его тела. Впрочем, никому не было дела до его физических ощущений. Отправляя Халланна из санатория, врачи не дали ему ни единого совета. Им попросту никто больше не интересовался…

А между тем тело его со страстной тоской по-прежнему жаждало заботы. Оно жаждало сущей безделицы — такой, как теплый душ и широкое полотенце. Отсутствие этого казалось ему невыносимым лишением. Оно было хуже голода. Быть опрятным стало для него самой насущной жизненной необходимостью. Этого требовал его инстинкт самосохранения. Он помнил, что говорила его сестра, вернувшаяся из Равенсбрюка, где она пробыла три года: «Мы старались мыться каждый день, даже в ледяной холод, зимой. Мы чувствовали, что если не будем соблюдать чистоту, то погибнем».

Сестре удалось выжить в Равенсбрюке. Когда она вернулась домой, в Норвегию, ей негде было жить. Она покончила с собой…

А теперь? Сигурд Халланн, задумавшись, стоял перед жестяным тазом на деревянном стуле, и мысли его уносились к уютной комнате в санатории, где были и душ и полотенце. Здесь же, в мансарде, у него был лишь потрескавшийся эмалированный кувшин и грубое полотенце из мешковины, от которого всегда дурно пахло.

Как всё изменилось в его жизни! За один только день…

Понемногу он привык к такому умыванию. Казалось, и маленькую комнатку, тоже нетрудно содержать в чистоте. В ней всего-то было три шага в длину да три в ширину. Здесь, под скошенным потолком мансарды, стояли кровать, комод, старая плетеная качалка, деревянный стул, а у окна — стол. За ведром, тряпками и водой тоже стоило лишь спуститься к фру Енсен. Но лестница была крутой. И потом, он хотел как можно меньше докучать хозяйке. Он боялся лишиться своего жилья. Ему вовсе не улыбалась перспектива очутиться на улице и добывать по ночам кров над головой по способу его приятеля Тёмерманна. Тот притворялся пьяным, для того чтобы его арестовали и увезли в вытрезвитель.

Всё реже и реже пытался Сигурд наводить чистоту. Это отнимало у него слишком много сил. Непривычная поза, на коленях, с тряпкой в руках, оказалась очень тяжелой для него. Все эти годы его тело было подобно машине на холостом ходу. Теперь же Сигурду пришлось резко перейти на обычный темп жизни, годный лишь для тренированных. Ему нужно было многому научиться. Но люди не желали ему ни в чем помочь. Они поднесли ему полную чашу горестей и отчаяния и сказали: «Пей, это всё — твое!»

Первые дни после возвращения он лишь бродил по городу и осматривался. Он только старательно избегал той, знакомой улицы, хотя, сам не зная почему, часто неожиданно оказывался поблизости от нее. Словно ноги сами несли его в ту сторону. Там жила она. Халланн знал, что она стоит у окна и высматривает его. Нет, он не должен приближаться к этой улице. И всё-таки он часто оказывался поблизости. Если бы его спросили, зачем, — он и сам не смог бы объяснить.

Сокрушительный удар первых дней, удар по человеку, выброшенному из общества и занесенному в черный список, человеку, не повинному ни в чем и ни перед кем, сделал его чрезвычайно недоверчивым. Он не доверял даже любви, считая, что ее диктует сострадание…

Большую часть времени он бродил по разным учреждениям. Эти хождения были для него сущим адом. Правда, ему удалось получить квартирные деньги и немного топлива за счет муниципалитета. Он подал прошение о костюме и паре ботинок. Выхлопотал пособие по безработице. Но люди за деревянными барьерами не очень-то вглядывались в лица просителей, — они лишь подсчитывали и прикидывали. Машина благотворительности вертелась бесстрастно. Халланн чувствовал, что вот-вот захлебнется в море анкет и всяческих бумаг.

И почему это барьеры и перегородки делают людей такими чуждыми друг другу? К чему вообще эти барьеры? Отчего бы не предложить посетителю присесть? Вот как бывало, например, в кабинете главного врача санатория. Когда сидишь на стуле, всякая нервозность исчезает без следа. Люди, сидящие друг против друга, приветливо улыбаются. Люди, разделенные барьером, смотрят друг на друга оценивающим взглядом.