Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

то негде, – отвечаю я.

– Это не твое дело, где мы его поставим. Ты лучше скажи, когда ты станешь

человеком, а не лоботрясом? – спрашивает отец.

Я провожу рукой по вспотевшему лбу и продолжаю мямлить:

– Я бы хотел развивать свои способности в секции стрельбы из лука или самбо.

– Выбрось это из своей головы. Пока я жива, никаких самбов и луков в доме не

будет, – заявляет мама, косясь при этом на электрический провод от утюга.

Но в это время огромные настенные часы начинают клокотать, как

проснувшийся вулкан, и громко бьют семь раз… Меня уже ждут слушатели…

Из пестрых лоскутков прошлого воскресают первые музыкальные

инструменты, предложенные мне в освоение: отечественный баян «Тула» и

германский трофейный аккордеон «Хофнер». Но «Хофнер» и «Тула» были

отвергнуты мною с порога – во-первых, из-за громоздкости, во-вторых, из-за

массовой распространенности.

– Нет, – решительно заявляю я, когда мы приходим в музыкальный магазин.

– Как нет? – восклицает отец. – Мы специально приехали сюда, с трудом

вырвавшись из лаборатории. А ты, дубовая твоя голова, говоришь «нет»!

– Но почему нет, горе ты луковое? – спрашивает мама.

– Дети, ради Бога, потише, – умоляюще просит бабушка. – Вы же не в своей

лаборатории.

– Это плебейские инструменты, – отвечаю я.

– Где ты нахватался таких слов, лоботряс? – говорит папа. – Плебейские! А

знаешь ли ты, аристократ обалдуевский, что инструменты эти стоят две моих

кандидатских зарплаты?

Разъяснения не действуют. Будущее «музыкальное светило» пугает родителей

тем, что не придет ночевать домой.

– Ну что я говорил – обалдуй. Чистый обалдуй, одним словом, форменный

лоботряс! – кричит папа.

– Гарик, что ты говоришь, побойся Бога, ты же член партии, – умоляет папу

бабушка. – Ребенок в поиске. Он ищет, а вы, как интеллигентные люди, должны

ему помочь разобраться. Боря, ведь ты ищешь, правда? – допытывается

бабушка.

– Конечно, Боря ищет! Ваш Боря только и делает, что ищет, как довести нас

всех до инфаркта, – перебивает её мама и пытается отыскать среди магазинного

инвентаря любимое орудие воспитания – электрический шнур от утюга.

– Глаша, как же так можно, это же и ваш сын, – кипятится бабушка. – Ну не

нравится мальчику баян, по правде сказать, мне он тоже не очень нравится.

Баян – инструмент пьяных ассенизаторов. Другое дело – скрипка. Скрипка -

инструмент интеллигентных людей. Правда, Боря? – обращается она ко мне. Я

молча киваю своим вспотевшим лбом, и мы выходим из магазина.

Так в мою жизнь вошел некто Семен Ильич Беленкин, скрипач-виртуоз,

первая скрипка местного музыкального театра. Он рассказывает мне о струнах,

грифах, деках и тембрах, от него я узнаю, что Страдивари и Паганини – это не

уголовные авторитеты нашего района, а некие загадочные итальянские мастера.

С Беленкиным мы разучиваем баховский «Менуэт» и рахманиновскую

«Польку». Семен Ильич доволен. Вскоре передо мной лежит партитура

скрипичного концерта… У меня страшно болят пальцы, а на улице на меня

подозрительно косится местная шпана.

– Слышь, Бориска, – останавливает меня местный хулиган Чалый, – ты,

может, и не Бориска вовсе?

– А кто? – недоуменно спрашиваю я.

– Может, ты того, Барух?

– Почему? – живо интересуюсь я.

– Потому – очкарик и со скрипкой шляешься, – отвечает Чалый и, угрожающее

поднеся свой огромный кулак к моим очкам, добавляет: – Гляди у меня, малый.

От этих диких подозрений у меня перехватывает дыхание, и я чувствую, как

бурый мартовский снег начинает проваливаться под моими ногами.

– Хватит, довольно с меня того, что вы меня назвали Борей и надели на меня

очки, – говорю я и кладу скрипку на стол.

Бабушка плакала, мама не выдержала и огрела меня разок электрическим

шнуром от утюга, папа как никогда громко кричал «лоботряс», а Семен Ильич

глядел на грязные мальчишеские пальцы и горестно шептал: «Мальчонка,

побойтесь Бога, вы же хороните талант».

Но что в те счастливые годы какой-то там талант? Гораздо важнее было не

загреметь в «Барухи». Родительские вздохи еще какое-то время подрожали

подобно скрипичной струне и стихли.

Школа, в которой я учился, была престижной (спецшколой, как их в ту

пору называли). В ней изучали французский язык, французскую литературу,

«французскую математику», «французские» физику и геометрию, оставив

родному языку лишь общественные науки. Я предпочел общественные

дисциплины и, как следствие, часто выигрывал многочисленные олимпиады и

конкурсы. Как-то за победу в очередной олимпиаде я был награжден билетом

на заключительный концерт мастеров искусств в местном Доме пионеров.

Гремели ансамбли балалаечников. Торжественно звучала медь духовых

оркестров, и звонкое детское сопрано благодарило родную Партию «за

счастливое детство». Было скучно… От балалаечного треска разболелась

голова, и я стал подумывать о бегстве…

– Шопен. Ноктюрн, – объявил конферансье. – Исполняет Эстер, – он на

мгновение запнулся, – Шма, – конферансье заглянул в листок, – Мац… Шмуц…

Шмуцхер… В общем, Шопен, – и, обречено махнув рукой, ведущий

стремительно скрылся за кулисами. За ним, гремя домрами и пюпитрами, со

сцены исчез квартет домристов. Освободившееся место занял огромный

черный рояль. К нему подошла девочка. Была она так себе: серенькая юбчонка,

потупленный взгляд, стекляшки кругленьких очков: ни дать, ни взять – «гадкий

утенок». Ну а какой еще может быть девочка с плохо выговариваемой

фамилией? Но вот она поправляет свою юбчонку, садится к роялю и… «гадкий

утенок» превращается в таинственную незнакомку, играющую на струнах

вашей души. Сказать, что я обомлел, что жизнь мою перевернула эта

невзрачная девчушка, нет, этого не было, но какие-то смутные желания

научиться так же ловко возмущать черно-белую фортепьянную гладь эта

угловатая пианистка во мне пробудила.

Поделившись своими ощущениями, вызванными игрой «дурнушки», с

родственниками, я, кажется, изъявил желание выучиться игре на фортепьяно.

Не берусь с протокольной достоверностью описать все развернувшиеся в доме

события, связанные с этим заявлением. Но хорошо помню, как сотрясали дом в

те дни телефонные трели. Как кипели финансовые споры, а на кухне убегало

молоко для моей младшей сестры. Вскоре дебаты стихли, и в нашу небольшую

гостиную въехало светло-песочное, под цвет выгоревшего канапе, пианино

«Красный Октябрь». Вместе с ним в мою жизнь вошла пышная и ярко одетая

учительница музыки Калерия Францевна Музаславская.