Ингер Эдельфельдт - Удивительный хамелеон (Рассказы)

— Это мой… — Марика запнулась, она никогда не знала, как обозначить Педера. — Это Педер, — сказала она. — Мой самый лучший друг.

— Ясно, значит, просто приятель, — сказала Мю.

— Да нет, — беспомощно ответила Марика.

— Ага, значит, это твой парень, — решила Мю. И, увидев смущенное лицо Марики, добавила: — Он что, женат на другой? — В голосе звучало участие.

— Нет, что ты, — сказала Марика. — У него нет другой.

— Вы живете вместе?

— Нет, — ответила Марика. — Он на месяц уехал в Данию, снимает фильм.

— На месяц! — воскликнула Мю. — Представляю, как ты по нему скучаешь.

Марика чувствовала себя так, словно ее намалевали в углу краской романтичного розового цвета, из большой жестянки. Чтобы вырваться из этого образа, она должна была совершить остроумный словесный прыжок самурая, но у нее не было желания играть в такую игру с Мю, которую она едва знала.

Поэтому она просто прошла через комнату и, достав три последние фотографии с тюльпанами, подозвала Мю и попросила сказать, что она о них думает.

— Очень странно, — сказала она девочке, чтобы завоевать ее доверие. Когда я была маленькой, я боялась цветов. Теперь я люблю их.

Мю засмеялась:

— Разве можно бояться цветов?

— Особенно тех, что стояли в вазах, — пояснила Марика.

— Ты хочешь сказать, тебя пугало то, что их срезали? — спросила Мю с откровенным удивлением перед такой чрезмерной чувствительностью Марики.

— Нет, — ответила Марика. — Меня пугало, что они такие красивые, а умирают очень быстро. Но теперь я безумно люблю фотографировать увядшие цветы, — с гордостью добавила она.

— Да, таким образом ты уберегаешь их от смерти, — бросила Мю мимоходом, бегло взглянув на фотографии. Затем, вернувшись на прежнее место, уселась на диван и снова мрачно погрузилась в себя — Марика не знала, что бы еще придумать.

— Пойду поставлю какую-нибудь музыку, — сказала она.

Марика рассматривала контрольные отпечатки с пленок, на которых была заснята Мю. Она была в смятении.

Позировать оказалось для Мю делом трудным, ей сложно было смотреть в камеру. Что такое, собственно, застенчивость, в особенности у взрослого человека? Неужели и впрямь настоящее целомудрие? Или это страх перед тем, что люди поймают в твоих глазах проблеск чего-то, что ты скрываешь, ненависти, злобы или плотоядного вожделения?

— Думай о чем-нибудь приятном, — сказала тогда Марика.

И тут Мю просто-напросто расплакалась.

А затем наружу вышла вся история; самая обыкновенная история о женатом мужчине и его любовнице. Телефонные звонки к нему на работу. Невыполненные обещания. Ожидание в маленькой квартирке, куда доносится ругань соседей сверху. А теперь он просто скрывается от нее. Если она спрашивает его на работе, он никогда не перезванивает. Мю звонила даже ему домой, но там всегда подходит либо его жена, либо ребенок, либо включается автоответчик. Наверное, он обзавелся отдельным телефоном с засекреченным номером.

— Но я знаю, это все потому, что он боится, — сказала Мю. — Я разбудила в нем что-то такое, что угрожает привычному, спокойному ходу его жизни.

«Может, и так, — подумала Марика. — И что из этого? Привычки и спокойствие — мощные союзники. Кому охота предавать их даже ради такой симпатичной террористки, у которой что-то тикает внутри; и трудно сказать что — сердце или взрывное устройство».

Разве только эти привычки и спокойствие давно уже стали для человека тюрьмой, и он нуждается в том, чтобы его вызволили оттуда. Но все-таки вызволять его оттуда не такой оголтелой.

Марика подивилась и устыдилась собственной черствости. Девочке всего двадцать два, и она безнадежно влюблена. И все же было в Мю что-то странное. Ее беспомощность чем-то отталкивала. Так и хотелось как следует встряхнуть ее.

Может, это было потому, что чувствовалось: внутри нее сидит другой человек. Этот другой проглядывал в неожиданно острых замечаниях, в мимолетных шутках, но все это прорывалось как бы невольно; это были незапланированные сбои.

Марика сварила девочке еще кофе и терпеливо слушала. Она почувствовала сильное искушение сфотографировать плачущую Мю, но ей стало стыдно, и она удержалась от этого желания.

Она говорила с девочкой так нежно и мягко, что под конец язык стал похож на хвост новорожденного котенка. Марика ничего не могла с собой поделать, ее обезоруживал поток горьких слов Мю. Словно от этих грустных излияний она уменьшалась, а девочка росла; но этот рост не был благотворным.

«А ты сильная, — устало подумала одурманенная Марика; во рту у нее пересохло. — Знала бы ты, девочка моя, какую власть ты имеешь над людьми».

И все же: женщина всегда хочет поддержать другую женщину, — по крайней мере, так рассуждала Марика. Если есть хоть какая-то возможность, надо помочь спрятанному в ней золотнику вырваться наружу.

Но позднее, когда поток слов и слезы иссякли, дело приняло неожиданный оборот. Втянула ее в это девочка или они пришли к этому сообща?

Теперь она сидела, перебирая фотографии, а тогда ей и в голову не приходило, что из ее камеры могут появиться такие снимки; по крайней мере, в тот день.

Когда слезы мало-помалу прекратились, девочка наконец-то призналась: «Я пришла к тебе, потому что надеялась, что ты сделаешь сногсшибательную фотографию. Такую, чтобы можно было ему подарить».

И тут Марика подумала: «Ладно, вдруг это поможет ей расслабиться. А потом мы сможем заняться делом».

— Настоящую сексуальную фотографию, — пояснила девочка. — Такую, перед которой мужчина не сможет устоять.

И вот Марика разглядывала уже готовые фотографии.

Что она чувствовала? Стыд?

Конечно же, это что-то вроде порнографии; то, что было незаметно во время съемок, сейчас проступило с грубой очевидностью.

Здесь и речи не было ни о какой наготе; порнография заключалась в самих позах. Мю выглядела, как заправская проститутка. На нескольких фотографиях она показывала свою грудь — она упрямо на этом настаивала. («Хочу посмотреть, какая она на самом деле», — сказала Мю.)

Где-то в самой глубине глаз девочки притаились горе и ненависть, и Марике было не по себе от этого взгляда, но она понимала, что есть люди, для которых именно это и придает фотографии особый смак.

Она пыталась заглянуть в глубину самой себя. Ведь все это начиналось как игра. Правда ли, что она пыталась таким образом заставить Мю расслабиться?

Конечно, к этому примешивалось еще и нечто щекочущее. Это было удовольствие от того, что кто-то другой обнажает, разоблачает себя. Не ты сама, а кто-то другой.

Такие невинные снимки, но было в них что-то исполинское, древнее, незыблемое, то, что, без сомнения, всегда с нами, — так жители вулканического острова всегда живут в атмосфере наследственного уважения к вулкану и ритуальной фамильярной шутливости, потому что вулкан — это их родина.