Джером Бар - Супермен (сборник)

Потом — и это было внезапно, как удар молнии! — вся леска исчезла под водой, а с нею и конец «замечательного удилища».

Заскрежетала катушка.

— Да это же настоящий кит! — воскликнула Гей. Она так разволновалась, что совсем забыла, как важны размеры этой рыбы.

Теперь уже не было нужды таиться и перешептываться. Гей смеялась, кричала, подбадривала Притчарда, а тот весело начал схватку с огромной рыбой. Рот его приоткрылся, щеки пылали.

— Осторожней, осторожней! — кричала Гей. — Ведь крючок ненадежный!

Но Притчард хорошо знал свои снасти. Им овладела радостная ярость.

— Все! — ликовал он. — Она на крючке! Сейчас будет на берегу!

Эта форель, высокочтимая повелительница здешних вод, давно уже оставила жалкие уловки мелких рыбешек. И теперь она ринулась на середину ручья, в глубину, где нет водорослей, и стала в слепом бешенстве метаться вверх и вниз и от берега к берегу.

Да, это была схватка двух сильных соперников, но один из них владел всеми приемами, а второй мог рассчитывать лишь на свою силу. Притчард все чаще ограничивал рывками лески бешеные метания рыбы, и метания эти делались все реже и слабее. И вот среди водоворотов блеснула огромная спина царственной форели, а через секунду — ее розоватый бок и белое брюхо. В бессильной ярости, судорожно дергаясь, рыба все же повиновалась воле Притчарда и дюйм за дюймом приближалась к берегу, где ее уже поджидала с сачком Гей, по щиколотку вошедшая в воду.

Гей дрожала всем телом, как дрожит хороший пойнтер, когда заметит выводок куропаток и следит за ними, поджидая хозяина.

Величественная форель все еще сопротивлялась и неистовствовала, но была уже совсем близко к наполовину погруженному в воду сачку.

— Ну как, большая рыба? — ровным голосом спросил Притчард.

— Пять фунтов, не меньше, — задыхаясь от волнения, ответила Гей. — Это самая крупная форель в мире.

— Но только это не форель, а голец.

Если бы в ту минуту Гей взглянула в лицо Притчарду, она была бы потрясена этим лицом, прекрасным в своей безмятежности. С почти ангельской улыбкой он взглянул на Гей, пригнувшуюся в ожидании добычи.

— Подведите его поближе! — крикнула та. — Хоть чуточку ближе!

— Вы уверены, что в нем больше трех фунтов веса?

— Да, да! Ну давайте же!

Вместо ответа Притчард резко рванул удочку вверх. Выдернутая из воды, несчастная рыба на секунду повисла в воздухе — и случилось то, что не могло не случиться. Леска оборвалась у самого ее рта, и рыба с плеском погрузилась в родную стихию. Некоторое время она медленно плыла вблизи от поверхности, а потом ушла в глубину.

— Зачем? — вскрикнула Гей. — Зачем?

В тот миг она думала лишь об упущенной рыбе — прекраснейшей из всех форелей.

— Зачем вы это сделали? — снова спросила она.

Притчард спокойно взглянул на раскрасневшуюся и готовую заплакать Гей и улыбнулся.

— А затем, — мягко сказал он, — что я не желаю, чтобы вы стали моей в уплату за проигранное пари. Я хочу получить вас в подарок — и никак иначе.

Они возвращались в лагерь. На веслах сидел Притчард.

— Я должен вам сумму, равную вашему годовому доходу, — напомнил он Гей. — Если это большая сумма, то я дам расписку и буду платить частями.

Гей молчала.

— По-моему, вы на меня обижены, — продолжал Притчард. — Очень хотелось бы знать, о чем вы сейчас думаете.

— Я думаю о том, что рыболов вы, конечно, превосходный, а вот грести толком не умеете.

— Неужели именно это вас сейчас волнует?

— Да нет, не это. Мне кажется, я должна пасть перед вами на колени и поблагодарить за то, что вы оборвали леску. Ведь я твердо решила в случае чего сдержать слово. И, конечно, очень счастлива, что все обошлось.

— Почему? Неужели это так ужасно — выйти за меня замуж?

— Еще бы не ужасно! Замуж за человека, который упустил пятифунтовую рыбу специально для того, чтобы ему не пришлось на мне жениться!..

В годы учебы в колледже у меня был однокурсник, который не признавал футбол, никогда не ходил на матчи. По субботам он предпочитал с головой зарыться в книги по античному спорту, изучать во всех подробностях бои — отчасти заранее предрешенные — между христианами и дикими животными во времена Антониев. Очутившись и прожив на свете еще несколько лет, он вдруг открыл для себя футбол и сейчас делает гравюры футболистов в духе покойного Джорджа Беллоуза [5] Американский художник (1882–1925). . Но это потом, а тогда в Принстоне? Футбол — великолепное зрелище — ему, можно сказать, подносили на тарелочке, и он от него отказывался… да способен ли он по достоинству оценить красоту, отличить зерна от плевел, умеет ли радоваться жизни?

Я упивался футболом, купался в нем, как зритель, доморощенный собиратель футбольной статистики, несостоявшийся игрок — в старших классах частной школы я играл и даже подавал надежды, у меня есть школьная газета с таким заголовком: «Тяжелый субботний матч со школой Тафта — но наши Диринг и Маллинс не подкачали». Когда после той баталии я появился в столовой, вся школа встала и приветствовала меня аплодисментами, а тренер гостей пожал мою руку и предрек мне — ошибочно — большое футбольное будущее. Этот эпизод я храню в памяти и лелею с особой нежностью. В тот год я здорово вытянулся, стал тощим, как жердь, и когда осенью, уже в Принстоне, волнуясь, оглядывал других первокурсников — кандидатов в команду, по их ответным вежливо-равнодушным взглядам я понял: конкурента во мне они не видят и с мечтой о большом футболе можно распрощаться. Кин сказал тогда, что может сделать из меня приличного прыгуна с шестом — и, кстати говоря, сделал, — но такую замену равноценной не назовешь. Я был прямо-таки убит — великим футболистом мне не стать! — возможно, это разочарование и стало фундаментом моей дружбы с Долли Харланом. Этот рассказ о Долли Харлане я хочу начать со слегка беспорядочных воспоминаний о матче с Йельским университетом, в Нью-Хейвене. Мы тогда учились на втором курсе.

Долли поставили на место хавбека; это был его первый серьезный матч. Мы с ним жили в одной комнате, и я не мог не чувствовать — с ним творится что-то неладное, и всю первую половину игры не выпускал его из поля зрения. В бинокль я видел выражение его лица — неестественно напряженное, скептическое, словно только что умер отец, а он отказывается в это верить; таким оно и оставалось, хотя нервозность давно должна была улечься. Я решил, что он просто нездоров — неужели этого не видит Кин, почему не заменит? Лишь после игры Долли рассказал мне, в чем было дело.

Виной всему оказался йельский стадион. Чаша. За день до игры команда приехала сюда потренироваться, и Долли был совершенно подавлен то ли размером стадиона, то ли его замкнутой формой, то ли высотой трибун. Во время той тренировки Долли чуть ли не впервые в жизни несколько раз выронил мяч, посланный ему верхом, и вбил себе в голову, что так на него действует Чаша.