Йицхак Ави-Давид - Рассказы израильских писателей

— Страшно! — Он качал головой, показывая этим, что у него не хватает слов, чтобы это выразить.

— Очень-очень?

— Очень-очень. А ты?

— Ужасно! — Она закрывала глаза и несколько раз повторяла, дрожа всем телом: — Ужасно! Ужасно! Сильнее не бывает.

Он вскакивал, яростно обнимал и целовал ее, и она отвечала ему тем же. И нелегко было им разомкнуть объятия, оторваться друг от друга.

Однажды, расставаясь, Румье как-то странно, как бы со стороны, посмотрела на Шалома и недоверчиво спросила его:

— А ты меня не бросишь?

— Да что ты! — Он воскликнул это с такой непосредственностью, что нельзя было ни на секунду усомниться в его искренности, заподозрить притворство.

— Никогда?

— Никогда!

— Если ты меня бросишь, — сказала она после короткого раздумья, — ты умрешь. Вот увидишь, на второй же день умрешь.

— Да, — согласился Шалом с этим приговором. — Мне легче умереть, чем расстаться с тобой.

— И попадешь прямо в ад… — продолжала Румье, и в это время на ее лице появилось выражение, какое бывает у набожных женщин во время молитвы. — Скажи, ты веришь в бога? Хоть немножечко веришь?.. Да, ты попадешь прямо в ад и будешь там вечно страдать и мучиться… Нет, это невозможно, чтобы ты меня покинул…

— Да, это невозможно, — подтвердил Шалом. И это казалось ему настолько очевидным, что и говорить тут было не о чем. — Никогда мне и в голову не приходило, что я могу тебя покинуть.

— Поклянись!

— Клянусь тебе. Клянусь! — Он говорил это, как ученик, повторяющий слова учителя. — Клянусь, клянусь!

В такие минуты Румье была безмерно счастлива, ей казалось, что она обладает всеми сокровищами мира, и ничего ей больше не надо. Она выпрямлялась и, закидывая руки назад, сплетала пальцы на затылке, закрывала глаза и стояла, вся расслабленная от обилия нахлынувшего на нее счастья, залитая лучами солнца, купаясь в них. Шалом осторожно, на цыпочках, подходил к ней и наклонялся, чтобы сорвать с ее уст неожиданный поцелуй. Тогда она мгновенно срывалась с места, делала два-три прыжка в сторону и убегала.

— Догоняй, — кричала она, обернувшись, легкая, стройная и быстроногая, как серна. — Догоняй! Лови!

Нагнав Румье, Шалом опускал ее на землю под сень ветвистой маслины и исступленно обнимал и целовал, окончательно теряя голову.

— Не трогай меня, милый! — Она обнимала и ласкала его, и голос ее звучал нежно-нежно. — Не трогай меня… Я плодовитая, как земля, как моя мать… Не трогай меня, милый, родной, желанный, единственный. Не трогай меня…

Она возвращалась домой поздно вечером, смертельно усталая, будто судьба взвалила на ее плечи значительно больший груз счастья, чем она в состоянии была нести. Сердце ее переполняла радость. Все эти дни, казалось Румье, принадлежали не ей одной, девушке из бедного йеменитского квартала, а еще бескрайнему горизонту, полям и долинам. Они тянулись к далеким горам и холмам, полные сияния и радости. Несравненный и щедрый дар небес!

Но немного было этих счастливых дней. Не прошло и недели, как стараниями матери было достигнуто примирение между строптивой служанкой и ее госпожой. И снова начались для Румье подъяремные трудовые будни.

Много раз девушка собиралась рассказать матери о своем намерении начать новую жизнь с Шаломом, и каждый раз ей не хватало храбрости. Мысленно она давно подобрала все нужные слова, давно все тщательно взвесила и обдумала, и в голове у нее все получалось очень складно. Но как только Румье открывала рот, чтобы объясниться с матерью, высказать свои мысли вслух, ее охватывала странная робость. Все нужные слова куда-то исчезали, мысли путались, и она становилась совершенно беспомощной, не в состоянии связать и двух фраз. В конце концов она все же пересилила себя и заговорила. Но разговор получился не очень убедительным. Вместо заранее хорошо обдуманных фраз звучали какие-то отрывистые и бессвязные предложения.

— Зачем я тут живу? — Она опустила голову, и в голосе ее прозвучали упрек и обида. — Зачем мне губить свою молодость и заживо хоронить себя? И вообще, какое мне дело до всех ваших несчастий и вашей собачьей жизни? Почему бы мне не пойти в кибуц? Я слышала, как там живут люди, как работают на полях, в садах и виноградниках, на общественной кухне, в мастерских. Всегда веселые и довольные, едят досыта, и голова у них не болит о заработках, о том, где взять денег на еду и на одежду. И безработицы они не боятся. Живут на всем готовом, даже о стирке белья и то не заботятся. Каждый думает только о деле, которое ему поручено. Одни заняты на кухне, другие работают в прачечной, третьи ремонтируют одежду и обувь. У каждого свой участок работы. Один для всех, все для одного! Как в сказке! Я бы туда полетела на крыльях! Клянусь!

— Ох ты, безбожница! — ужаснулась Наама. От неожиданности она даже застыла на месте. Руки ее беспомощно повисли, глаза расширились, в них был испуг. — Кто успел наплести тебе эти небылицы? От кого ты слышала всю эту белиберду? Какой негодяй задурил тебе голову? Почему тебе вдруг так захотелось в кибуц? Разве ты не знаешь, что все, кто пошел в кибуц, пропащие люди, бесстыжие морды. Там никто не соблюдает ни святой субботы, ни божьих заповедей, там даже понятия не имеют о кошерной пище… Никогда в жизни я не соглашусь на это. Никогда я тебе этого не разрешу, хоть бейся головой о стенку. Никогда! Так и знай!

— Все это ложь! — вспылила Румье. — Кто сказал тебе, что все они безбожники и нечестивцы? Наоборот! Они строят нашу страну. Они готовы жизнь отдать за нее. Все они между собой равны, нет у них ни старших, ни младших, ни начальников, ни подчиненных, ни богатых, ни бедных. Все живут вместе. Все питаются одинаково, можно сказать, едят из одной тарелки. Что ест один, то ест и другой. И работают все одинаково. И одеваются все одинаково, просто и красиво. И все у них делается по-честному, по справедливости. Нет между ними ссор, да и зачем им ссориться? А тот, кто рассказывал тебе всякий вздор и чернил кибуц, тот просто посмеялся над тобой.

— Господи, спасти и помилуй! — затрясла Наама головой. — И слушать не хочу! Запомни раз и навсегда: я не дала своего согласия! Даже если ты будешь уговаривать меня с утра до ночи и с ночи до утра, я не соглашусь. Я тебя вырастила, заботилась о тебе, столько лет терпела муки из-за тебя. А теперь, когда ты выросла и мы наконец дождались твоей помощи, а я превратилась в старуху и нет у меня сил больше работать, теперь ты хочешь оставить меня? Нет и еще раз нет! Я не согласна. Пойдем со мной к старейшинам и спросим, допустимо ли, чтобы ты оставила меня, пошла в кибуц и стала безбожницей, как все эти выродки…

— Послушай, мама, и постарайся меня понять. Зачем мы сюда приехали? — Румье незаметно стала говорить словами Шалома и повторять его доводы. — Мы приехали сюда строить нашу страну. Строить на основах справедливости. Я хочу тоже строить вместе со всеми, а не работать в прислугах. Я хочу быть ближе к земле. И работать на земле, возделывать ее… Не только для самой себя, для своей собственной выгоды… Я хочу жить в кибуце… Ты меня не понимаешь. Тебе этого не понять…