Слав Караславов - Одиночество

Тома смутился и поспешил глотнуть из бутылки. Ракия обожгла горло, выжала из глаз слезы.

— Какова? Огонь, а?

Тома согласно кивнул.

— Такая ракия была у меня только один раз. Давно-давно. Жила у меня тогда огромная собака Караман. Придумал я ее сфотографировать. Позвал из города фотографа. Помню, по фамилии Лучков. Снял он мою собаку, и я угостил его. Собрался он уходить, а встать не может. Все же поднялся, шагнул и растянулся на лестнице. Понимаешь, пластинка, на которую была снята собака, разлетелась на куски. Стыдно стало человеку, так и не показался больше. Привез я другого, из Чирпана.

— Сохранилась ли фотография? — полюбопытствовал Тома.

— А почему бы нет! — удивился пастух. — В рамку вставил! По правде, рамка была не для собаки. Тейко, прости его бог, приготовил ее для себя. Так уж получилось, сняться не смог, вот и досталась рамка Караману. Когда зайдешь ко мне, то сразу увидишь. Снимок выгорел, но видно, что собака была хорошая.

Тома слушал пастуха, но думал о своем. Старик захмелел. Он все громче хмыкал, хлопал ладонью по колену, то и дело поднимал бутылочку. Тома понял, что задуманный разговор с отцом придется отложить. Он еще посидел немного и ушел в соседнюю комнату. Лег, но пьяное бормотание за стеной не давало уснуть. И, когда он задремал, уже в полусне, уловил голос отца:

— А что, учительница, говоришь, стоящая?

Тома улыбнулся, да так и заснул с улыбкой на лице. Утром он дождался отца у колодца и рассказал ему о советах Динки. Старик выслушал, нахмурился и отрезал:

— Пустяки! Если он мог, то первым делом устроил бы себя. А об учебе подумаю. Если обзаведемся буйволами, разбогатеем, тогда и будем думать о науке. А сейчас тебе достаточно и того, что есть…

— Но… — попробовал возразить сын.

— Никаких «но», — одернул его Старик. — Сколько мог — я тебя учил. Больше не могу! Стар уже…

— Но я не прошу у тебя денег.

— А куда пойдешь? Некуда! Выброси из головы эти глупости. Да смотри, не забудь про учителку. Покрутись вокруг нее. Что ни говори, каждый месяц зарплата в дом пойдет. Я сказал все! — И, не выслушав доводов сына, он повернулся к нему спиной и зашагал к хлеву.

Запестрели по городам и селам осенние ярмарки.

Люди готовились к ним все лето. Ребята собирали оброненные в полях початки кукурузы, чтобы продать и скопить левы. Хромой певец Петко Топалал штопал старый зонтик и подбирал в свой репертуар кто знает откуда выкопанные песенки о страшных событиях и душещипательных историях. Софийский цирк натягивал свой белый купол. За неделю до открытия ярмарки уже вертелись «чертовы колеса». Новые выставочные павильоны готовились показать достижения кооператоров.

Ночами тесная немощеная площадь городка кишела народом. Сверкали на качелях разноцветные лампочки. Кашляли, захлебывались движки. С плоских стен тиров улыбались накрашенные девицы, сзывая деревенских женихов.

Каждый веселился как душе угодно. В набитых до отказа пивных музыканты глохли от собственной музыки, задыхались от едкого запаха кебаба.

Томе нравилось толкаться в толпе, задерживаться у тиров и, как всякому парню, пробовать меткость своего глаза.

Тут, среди крика фокусников и хриплых голосов модных певцов, он чувствовал себя как рыба в воде.

Нынешняя ярмарка была для него долгожданным событием. Уже с раннего утра он смешивался с оживленной толпой, на какое-то время забывал о том упрямом чувстве, которое зрело в его душе все это лето. Шутил со случайно встреченными старыми знакомыми, заигрывал с девушками, а глаза его не переставали шарить по лицам людей. Иногда он прибавлял шаг, устремляясь за каким-нибудь пестрым платьем, но вдруг останавливался, разочарованный и опечаленный. Девушка и вправду походила на Маргу, но от этого было не легче. И странное дело, к вечеру обострялось непривычное для него чувство одиночества.

Наступал вечер, темный и влажный. Зажглись первые лампы. Пестрая базарная толпа стала еще плотней. И хотя недавно прошел дождь, над головами людей клубилась пыль, поднятая сотнями ног. В свете ламп она казалась маленькими облачками молочно-белой сахарной кудельки.

«Куда пойти? — Тома остановился в самой гуще толпы. — Туда, где Старик приценивается к волам? Но что мне там делать?»

С тех пор как открылась ярмарка, отец с утра до ночи вертелся вокруг волов, ожесточенно торговался с их хозяевами, быстро загорался и так же быстро остывал. Твердым кулаком толкал в ребра худую скотину, ругался, как последний извозчик, незнакомым осипшим голосом:

— Черт подери! Нет прежней скотины. Разве это буйволы? Слезы одни. Падаль…

«Ну его, пусть сам торгуется», — отмахнулся Тома. И пока он соображал, как убить время, за ближним тиром раздались удары барабана, запищали флигорны, и толпа понеслась, увлекая его. Что там такое? Он приподнялся на носки и оглядел натянутый брезент. Перед входом крупными буквами объявлялось о показательной борьбе местных силачей. Каждый болельщик всего за несколько левов может пережить незабываемые минуты. Музыканты — все они цыгане из Хаскова — ожесточенно дули в блестящие флигорны, а барабанщик, склонив набок голову, с силой бил по натянутой коже, будто молотил коноплю. Вдруг шум стих, занавес раздвинулся, и на низком помосте появился толстый с крутыми бицепсами борец.

«Дервиш!» — поморщился Тома. Он бывал на его выступлениях много раз, знал его спортивные возможности и потому, решительно повернувшись, стал пробиваться вперед. Добравшись до первых рядов, Тома, удивленный и смущенный, остановился. Перед ним была Марга. Взгляды их встретились, и они отпрянули друг от друга, смущенные и в то же время обрадованные.

— Здравствуй!..

— Здравствуй!.. — чуть слышно ответила она.

И тут, под крики ярмарочных торговцев, под тугие выхлопы движков они стояли молчаливые, как люди, которые долго искали друг друга, а когда добрый случай свел их, они не знают, что сказать.

Отгремела ярмарка, а Тома все еще не мог прийти в себя, вернуть себе прежнее душевное равновесие. Он чувствовал себя путником в незнакомом мире и потому не мог найти покоя. В каждом звуке он открывал нотку голоса Марги, в каждом предмете замечал что-то от нее: или цвет ее глаз, или нежность ее робкой руки. В который раз он мысленно все переживает заново.

Вот они пробираются сквозь толпу и, чтобы не потеряться, стараются держаться друг друга, но люди вокруг будто сговорились толкать их и мешать им. А они натыкаются друг на друга и при каждом прикосновении смущаются, испытывая неловкость. Вдвоем поворачивают за тир, идут мимо цирка, показываются у палаток мелких торговцев. Тут светло как днем, и это вызывает у обоих еще большую неуверенность. Куда-то исчезли все слова, и они подолгу думают, прежде чем сказать что-то. Но непринужденный рассказ Марги о том, как она пересдавала французский, рассеял их стеснительность. Тома покупает пестрого сахарного петуха и, кланяясь, говорит: