Слав Караславов - Поздняя любовь

Высохла роса на луговой траве, черная кандра распрямила стебли, когда вдалеке я увидел девушку. Пригляделся — Тина! Подошла, узнала меня — смутилась. Не ожидала увидеть тут, да и не знала, что я вернулся. Пришла, чтобы выпустить козу. Вчера вечером мельник запер ее в часовне, и теперь, идя на мельницу, Тина, по наказу отца, должна была выпустить козу. Перехватив мой голодный взгляд, Тина опустила передо мной свою сумку. Я не заставил себя упрашивать. Хлеб и сало показались мне необыкновенно вкусными. Наевшись, я неожиданно для себя стал хвалиться ссорой со стариком. Тина смотрела на меня, не скрывая своего восхищения. Наверно, в ее глазах я был героем. Поборов нерешительность, она спросила:

— А что теперь будешь делать?

— Работать…

— Где?

— Где угодно.

— Тут, в селе?..

— И тут, и в другом месте…

Эти планы возникли как-то сразу, сами по себе. Но все обернулось иначе. Работу я не нашел. И если бы не Тина, которая носила мне еду, пришлось бы вернуться к старику. Летом еще можно было жить: фрукты, помидоры, дыни. К осени я все же сумел устроиться на строительстве шоссе. Дробил камни для покрытия. Ах, как нужны были мне деньги! Я задумал жениться на Тине, мы уже были близки с ней. Отец отказал, и тогда Тина взяла да и убежала со мной. Перехватили нас в соседнем селе, на стройке. Меховщик долго упрямился, но, когда начались морозы, уступил, разрешил нам поселиться на мельнице. Старый мельник получил расчет, и некому было теперь следить за жерновами, принимать помольцев. А луг перед мельницей был забит телегами с зерном для помола. Отец Тины взял меня не как желанного зятя, а как батрака и всячески избегал. И только когда у нас родилась первая дочь, он разрешил Тине переселиться в дом. Понятно, я сделался в доме нежеланным призраком. Если я не садился, то не от кого было ждать приглашения. Попробовал пожаловаться жене. Она, не подумав, огрызнулась: «А ты хочешь, чтобы тебя на руках носили?» Прикусил язык, разозлился. Пробовал оправдать ее поведение заботами о ребенке, но не тут была собака зарыта. Чутье подсказывало: в ней что-то изменилось. Да, я уже был в ее глазах не прежним героем, а всего-навсего человеком без родословного корня. Потом родилась вторая дочь, третья. Меховщик сходил с ума. Он ждал наследника, а, как назло, у нас родились только девочки. Я слыхал, как он заглазно бранил меня. Но однажды выругал матом. Я вскипел. Чуть не пристукнул его сошником, хорошо, что он успел спрятаться за амбаром. А Тина не защитила меня, а встала на сторону отца. Что же, понять ее было можно, но простить? Пробовал увещевать, а она свое: если бы ты был настоящим человеком, отец не выгнал бы тебя… И куда я смотрела… Я… Вижу: плохи мои дела. Говорю себе: терпи, Костадин, да помалкивай… Тут шутки плохи…

Так жил, пока немцы не бросились топтать украинские степи. Терпел, все терпел. Радио гремело победными маршами. Отец Тины стал видным человеком в общине: старостой. Это еще больше развязало ему руки. Он не мог терпеть меня на своем дворе. Я стал пропадать на мельнице. Там и жил. Это оказалось буквально находкой для подпольщиков. Здесь можно было скрыть нелегальных, принять связных. Они приезжали на телегах, колеса которых были замотаны соломой, чтобы не стучали. Я встречал этих людей у шлюза, тут мы договаривались обо всем, и темнота поглощала их И нас, конечно, не раскрыли, если бы не тесть. Он приказал следить за мной. И хотя я был осторожен, они напали на след. Однажды телега подпольщиков сломалась. Мешки, которые они везли, пришлось выгрузить и спрятать в небольшой роще за холмами. Их обнаружили. Я узнал об этом случайно. Зашел навестить своих девочек, когда во двор неожиданно ворвался мой тесть и, не подозревая, что я рядом, крикнул своей жене, чистившей хлев:

— Нет, он сейчас не отвертится!

— О чем ты?

— Я ходил… Я опознал мешки.

— Какие мешки? — не поняла она.

— Наши! С мельницы! Их нашли в роще, за холмами…

— Они точно наши?

— Я не слепой!

— И что же?

— Что, что! За ним пошли сейчас на мельницу…

Ждать мне было больше нечего. Решение пришло мгновенно. Выскользнув черным ходом из дома, я миновал огород и спрятался на сеновале соседа Аскерче, а как стемнело, подался в горы, к партизанам.

Я слушал его рассказ, и, кто знает почему, в моей памяти оставалось только романтическое. Может быть, я так устроен? А может, долголетние занятия наложили свой отпечаток на склад моего ума, но я все еще не мог увидеть драму. Драма оставалась где-то там, вокруг партийного собрания. Я представлял, как частые звездочки в небе гасят мысли дяди Костадина, посыпая их звездной пылью, будто невидимая мельница на небе непрестанно вращала тяжелые жернова и заполняла ночь прозрачной мучной мглой. Кузнечики состязались в трелях, прогоняя сон. Увядшая богородская трава, прижатая его крупным телом, нерешительно расправлялась, обдавая его своим запахом. При каждом нервном движении новая пьянящая волна охватывала его, будто взрывалось пахучее облако. И только мысль о том, что произошло на партийном собрании, снова и снова острой иглой колет сердце, вызывая щемящую боль. Его путешествие не было завершено. По правде сказать, оно только начиналось. До сих пор был порыв, неосознанная молодость, стремление применить будоражащие силы, совершить подвиг, сделать явью свою мечту. И когда мечта его сбылась, он понял, что начинает жизнь, полную невзгод, с настоящими мучительными испытаниями. Он стал тем корешком, который, чтобы уцелеть, догадался срастись с землей. Так я представлял его внутреннее состояние после бегства из села. Без связей с партизанами, не пользуясь явкой на мельнице, где он не мог показаться, чтобы не попасть в засаду, уберечься… Все это проникало в меня вместе с его голосом, голосом, сиплым от скрытого волнения.

— Люди вокруг затаились. Время было не таким романтическим, каким представляете его теперь вы, молодые. Куда пойти, к кому обратиться за связью? Решил поискать встречи там, где небольшой одинокий источник как бы делит поля и горы. Я услышал о нем случайно. Два человека, оказавшиеся партизанами, упомянули о нем в моем присутствии. Они собирались у него отдохнуть, прежде чем отправиться в горы. С трудом нашел его, но все же нашел. Место это было покрыто колючим кустарником, и только одна чуть заметная тропинка вела к источнику. Едва пробрался сквозь заросли и устроил для себя нечто похожее на волчье логово. Поле было видно отсюда как на ладони, и почти рядом из-под низкого камня вытекал холодный источник. В воде, на которой лежала тень от камня, плавали листочки кустарника. Приходившие сюда люди почти совсем не оставили следов, так искусно они маскировали их. Но я надеялся, что они снова придут сюда. Надежды эти были иллюзорны, но они поддерживали состояние моего духа. Моя наивность, конечно, заслуживает удивления. Ночами я ловил каждый шорох, боялся упустить встречу с ними. Слух мой обострился до предела, а голод сделал меня еще более чувствительным. Может быть, я не выдержал бы, бросил бесплодные ожидания, если бы не открыл нечто невероятное. Черепах! С толстыми шероховатыми панцирями, побитыми камнями, неуклюжих, неповоротливых и жадных. Они на чешуйчатых ногах к вечеру спускались к источнику, чтобы утолить жажду. Черепахи спасли меня от голодной смерти. Я подстерегал их, как лисица, ловя шорох прошлогодних листьев под их ногами, дрожащими руками хватал, связывал их и вешал на веревку из козьей шерсти. Так я запасался едой. Солнечными жаркими днями пек их в кривой, выдолбленной в камне печке. Это продолжалось до той самой ночи, когда осыпь мелких камушков заставила меня замереть от напряжения. Камушки шелестели где-то вверху, надо мной, у тропы. Вслушался. Осторожные шаги замерли у источника. Мелькнули смутные фигуры: одна, две, три. Свои или чужие? Свои или чужие? Свои… Вскочил, шагнул навстречу и вдруг полетел в кусты. Черт возьми, своя же ловушка на черепах! Мой шум всполошил тех, у источника. Полыхнул выстрел, пуля щелкнула надо мной. Я поднялся. Звенело в ушах. Людей как ветром сдуло. Да были ли они? А если были, то наверняка больше не появятся. Подумают — засада. Ждать их снова бессмысленно. Но куда же, куда податься? В село! На следующий день, вечером, я спустился в долину.