Слав Караславов - Поздняя любовь

— Как поживаешь?

— Не жалуюсь…

— А помнишь ту ночь, в канцелярии?

— Помню…

— Сердишься на меня?

— Нет. На себя злюсь.

— За что?

— Долго валял дурака…

Выпили по второй, он и спрашивает:

— А ты помнишь тот нож?

— Папунче?

— Ага. Я его послал. Шапку перед тобой снимаю за то, что не пожаловался… Я догадался, ты его узнал, но пожалел. Долго удивлялся: почему? А потом сообразил: из-за жены…

Признаюсь тебе, не смог я ни ответить, ни рассердиться, ни обрадоваться. Только странная волна прошла сквозь меня и бросила в пропасть. Сижу и не ощущаю себя. Тромба без конца болтает, объясняется мне в любви, а я будто в другом мире нахожусь. Смотрю в темноту, вижу, как дрожит она под дождем. С ума схожу! Одергиваю себя: ты, Коста, что-то не того, подкрути винтики, а то потеряешь голову. Возвращаюсь домой, ложусь. Если скажу тебе, что я не спал ночь, не совру. Самое тревожное началось утром. Не выходит она из головы. О чем бы ни думал, мысли на ней спотыкаются. Надумал поля объехать. Сажусь в двуколку, беру вожжи в руки. Осень была сухая. Качу прямо к Червенаке. Там одна бригада сеяла озимые. Останавливаюсь, проверяю семена — лучшие из лучших. Стараюсь думать о них, а перед глазами жена Папунче. Иду через картофельное поле к пахарям, а в ложбинке завтракают женщины. «Доброе утро!» — «Доброе утро!» И вижу — она. Не смеет на меня взглянуть, жует вяло, задумчивая, побледневшая. А жена Коли Петуха говорит:

— Просолели мы от брынзы. Кисленького бы отведать…

— Кисленького! — говорю. — Одну минуту…

По-мальчишески резво бегу к мешкам, зачерпываю ведро семян и на шоссе. Как назло помаки — погонщики мулов везут кислые яблоки.

— Почем отдадите? — спрашиваю.

— По дешевке, — отвечают. — Ведро на ведро. — Высыпаю им зерно, беру яблоки — и к женщинам.

— Угощайтесь, — говорю. И глаз от нее не могу оторвать.

Вернулся домой и только тут пришел в себя: что я наделал? Променял семена… Лучшие из лучших…

Не знаю, как вы назовете это: подсознательные действия или дьявольщина, только с того дня стали происходить со мной странные вещи. С меня как рукой сняло прежнюю раздражительность и меланхолию. На годичном отчетном собрании один сельчанин не забыл напомнить мне о ведре семян. Критиковал меня, а мне было приятно.

Беловолосый передернул плечами и взглянул на восток. На вершины деревьев упали первые вестники утра. В низинах еще плотнее сгустилась темнота, а небо крыла странная бледность. Долетел гудок паровоза. Нахлынул грохот поезда и, удаляясь, постепенно превратился в протяжное гудение и затих. В воздухе запахло дымом. Или это казалось мне? А может, это дым домашних очагов? Люди уже вставали…

— Сколько веревочке ни виться, а концу быть… Конца же моей истории еще не видно. Наверно, он придет вместе с моей смертью. У Тромбы есть любимое выражение: из овцы можно сделать барабан, но из барабана овцы не сделаешь. Он повторяет это где надо и где не надо. Так вот, я оказался в таком же положении, когда обратного превращения не может быть. Что я такое — барабан или еще что, тебе лучше судить: ты был на том собрании. Но как же дело дошло до собрания? У людей короткая память. Быстро притупляется. Так случилось и с деяниями тех, кто был осужден в свое время. Моего тестя выпустили, вернулся он. Первое время жил тихо, но когда отдохнул, отъелся, зашевелился.

— Ты, — говорит мне, — должен найти крышу, свою крышу…

Гляжу на него — вытянул шею, как петух ощипанный, двумя пальчиками удавишь, а упрямится. Говорю себе: в порядочное дерьмо ты попал, Коста. Ударишь по нему — себя с головы до ног окатишь, наступишь — поскользнешься, так лучше уж помалкивай. И перестал его замечать. А он своей старушке:

— Дай этому батраку пять левов. Пусть купит постного масла и помажет двери… А то они скрипят, и я просыпаюсь, когда он вечером возвращается.

Старуха сует мне в руки деньги и проклинает меня. Во мне закипает злость, смотрю на Тину, а она склонилась над вязанием, усмехается.

— Эх, жена, — говорю, — весело живешь. Как в театре…

— А что мне, плакать? — отвечает.

— А если сделаю, как они велят, не заплачешь?

— А для тебя, — говорит, — слез нет. Выплакала я их, по отцу выплакала.

— Хорошо, хорошо, — говорю. — А дети?

— Что дети? — говорит. — У каждого своя семья, пристроились. Что им, детям…

— Значит, так…

Выхожу на улицу, а над селом небо такое широкое — самое время прогуляться. Звезды разбросаны, словно зерна рукой сеятеля. Иду в луга и мало-помалу успокаиваюсь. Говорю себе: Коста, как прекрасно, что есть луга, небо, звезды. Ты был когда-то мельником, твоя спина вечно белела от мучной пыли. Теперь у тебя белые волосы, а в душе темно. Кто встречал тебя улыбкой, кто тебе радовался? Никто! Оглядись, может, кто улыбается тебе. Нет, я не представил ничьей улыбки, а увидел ее — молчаливую, бледную, растерянную.

«А кто бы меня взял?»

Что-то сдавило мое горло, сжало сердце. С тех пор и началась моя новая жизнь. Друзья смотрят на меня — человек как человек, но никто не догадывается, что творится в моей душе. Все мои помыслы — об Ангелинке. Ищу встречи с ней и в то же время избегаю ее. Не молод ведь, а веду себя как мальчишка. Смешно! Запоздалые юношеские переживания ношу в себе. Стараюсь прибиться к городу, уйти от полей, от случайных встреч с ней. А что, если нарвусь на остроязыких женщин и она среди них… Тогда расхлебывай. Кончаю работу и бегу в город, к Жиле, дружку своему, играть в карты. Сражаемся до утра. Да и куда мне податься — тесть-каторжник не перестает упрекать, что живу под чужой крышей. Играем однажды, я вскинул руку, чтобы козырять, вдруг она повисла в воздухе. Слышу, Жила шутит с адвокатом, нашим картежным партнером: ты, говорит, с Папунче не получишь денег, как не увидишь своих ушей. Почему? Да потому, что тот чистый мошенник. Затеял разводиться с женой, поливает ее грязью, а сам и мизинца ее не стоит. Каким мошенником был, таким и остался. А ты помоги женщине избавиться от него. Пусть настоящей жизни отведает…

Скажу тебе, промолчал я тогда. Вернулся в село, и тут будто уши у меня вдруг открылись. В селе, знаешь, тайн не бывает, только были бы у тебя крепкие барабанные перепонки, чтобы слушать. Спустя месяц-два до меня дошло, что они развелись. Ангелинка вернулась к матери… Подкараулил я ее однажды вечером, а осенью пошел к адвокату. Но, прежде чем я развелся с Тиной, обрушилось на меня то собрание…

Прав я или нет, но знаю, что жить по-другому было нельзя. Думай обо мне что хочешь, ругай заблудшим стариком или еще как, все равно. Сколько тут продлится мое счастье, не ведаю. Она молода, а я?.. Что будет дальше, никто не угадает. Одно желание — не возвращаться в село. Да и кому я там нужен? Что мог, отдал все. На наши места теперь приходят молодые, ученые, агрономы. Они знают толк в деле. То, что начали мы, они продолжают с удесятеренной силой. Люди живут хорошо, зачем кривить душой. Так-то. Но меня все-таки не тянет туда. Заберемся куда-нибудь в Родопы, где меня не знают. У меня немаленькая пенсия, проживем. Она не привередлива. Что бы я ни купил ей, всему радуется, всем довольна. Когда думаю о своих бывших товарищах, не сужу их за то, что насмехались надо мной. Но одного не могу простить: не потрудились они понять меня. Одни из них догадывались, на каком огне я жарюсь, живя в доме меховщика, и все же поспешили от меня отвернуться. Это их дело. Не держу я камень за пазухой.