Слав Караславов - Поздняя любовь

Дядя Костадин поднял рюмку с ментоловой, но узрев, что моя еще не тронута, поднял брови:

— Ты что, непьющий?

— Почти.

— И я тоже. Но сегодня просит душа. Да что скрывать, начал прикладываться к рюмке с того собрания… Ладно… Слушай…

— Встретился я с селом ржавой, тревожной ночью. Небо покрыли облака, начерниленные, как ладони неопрятного ученика. Высоченные тополя, что росли во дворе Ванчо Аскерче, мели вершинами небо, но никак не могли его вымести. Припал к стене сеновала, прислушался — ничего, кроме свиста ветра. Ветер распахнул ворота, я вошел, залез наверх, на солому, сдвинул несколько черепиц в крыше, чтобы в дыру можно было выглянуть наружу и лучше слышать шумы. И заснул. Проснулся от невероятной духоты. От черепицы несло жаром. При каждом движении поднималась вокруг меня пыль, забивала ноздри. На дворе было настоящее лето. Резко пахло болиголовом. В дыру в крыше я видел, как буйно топорщился щавель, синела мальва своими граммофончиками. Совсем рядом слышалось тревожное жужжание. Вот оно что! Когда я проделывал дыру в крыше, потревожил осиное гнездо. Рассерженные осы искали виноватого и вот-вот могли напасть на меня. Этого еще не хватало! Осторожно спустил ноги и спрыгнул на землю. В углу увидел сено, но его было мало, чтобы упрятаться. Прижался к дверному косяку и в притвор увидел пустынные ток и двор. До полудня тут все было тихо, спокойно. Но вот на току появилась девочка. Я узнал ее: Ангелинка, подружка моей старшей дочери. Она была так мала ростом, что не подумаешь, что ей уже десять лет. Девочка выгнала двух овечек, маленьких, как и она, и стала пасти их в тени за хлевом. Она уселась на лужайке и начала плести венок из мальвы и харманской травы. Позвать ее? Нет, не стоит. Неожиданное появление Ванчо Аскерче прервало мои мысли. Он до времени вернулся с поля. Телега его была полна свежего клевера. Войдя в сарай, он сразу увидел меня, да я и не прятался. Мы ведь старые друзья. Он, конечно, удивился, оглянулся назад, не идет ли кто, и прикрыл ворота…

Спустя несколько дней мы отправились в горы. Вел нас старый, бывалый партизан. Ванчо решил не возвращаться на Эгейское побережье, в свою часть, где служил, а поискать прибежища под горными буками, у партизан. Проводник шел уверенно, это и нам прибавляло сил. Еще воодушевляло меня оружие моих друзей. Да и я был вооружен пистолетом. Раздобыл его для меня Ванчо. По дороге я шутливо рассказывал о своих запасах черепах, уговаривал спутников свернуть к источнику и там отведать меню моего тайного склада, но проводник строго выговорил:

— Впереди все будет. И черепах будете есть, и голодать — тоже. Надо спешить…

Но его предсказания не испортили мне настроение, и я продолжал подшучивать над собой за долгое и безуспешное сидение в своей берлоге. И над Аскерче подшучивал, над его странным прозвищем — Аскер, что по-турецки означало солдат…

Радость, владевшая мной, была вызвана тем, что я находился среди своих, напасть на след которых я было отчаялся. Ванчо не разделял моего настроения и косо посматривал на меня. Его волновала судьба своих близких, особенно детей. Что с ними сделают, ведь он дезертировал из армии? Военная служба ему, конечно, осточертела… И года не проходило, чтобы его не призывали на службу. Как станут листать списки запасников, обязательно узреют его фамилию. И когда бы его ни спросили, как он живет, он отвечал:

— Какая жизнь у вечного аскера? Разве что рассказать о солдатской службе? Чем другим еще можно похвастаться?

За это и прозвали его Аскерче. Тромба так прозвал.

Беловолосый умолкает. Перед нами стоит официант. Глаза его мутны, рука вцепилась в спинку стула — нализался…

— Ну, товарищи, будем платить?

— Уже пора? — спрашивает беловолосый и оглядывает пустой зал, сует руку в карман, но я опережаю его:

— У меня приготовлены!

Официант берет деньги. Пробует повернуться, по-солдатски пристукнув каблуками, но тут же валится на пол.

— Из дурака солдат не получится, — замечает беловолосый и направляется к двери. Я иду за ним. Жаль, что разговор наш прервался.

— Проводить тебя, дядя Костадин?..

— Как хочешь… Я что-то разболтался… А главного я тебе не сказал. Ты хочешь спать?

— Нет.

— Тогда давай пройдемся…

Идем вниз, к Девичьей бане. Темнеет парк. Вечерний ветер гуляет в пожелтевших листьях, будто прощаясь с ними. Усталый шепот, усталый вечер, усталая луна, неясная, смутная. И нас двое. И никого больше.

— Здесь жилое место, но людей не было, а там, в горах, где люди не должны быть, — они были, мы были. Бивак, землянки, часовые. Отчаянное дело. Да тебе ли рассказывать о партизанах? Писано-переписано о них, ничего нового больше не скажешь. Все-таки каждый сохранил свое, глубоко в себе припрятал. Сколько на нашем счету было немыслимых переходов и дерзких боев, пока не настигла нас беда. И когда? В канун освобождения. Третьего сентября как снег на голову свалились враги и разбили нас.

Пятнадцать наших товарищей погибли в долине под горой Медвежьи Ушки. С десяток попали в плен. Не знаю, как я вырвался из окружения. Вначале со мной был Ванчо, но в одном из боев он вдруг куда-то исчез. Двое суток я отсиживался в яме, на третьи сутки, ночью, голод выгнал меня, и я направился на взгорок, где было картофельное поле, и к полуночи едва добрался туда. Разрыл на ощупь два-три гнезда, но не успел я сунуть картофелины в сумку, как пулеметная очередь заставила броситься на землю и отползти. И вовремя! Послышались голоса солдат. Я побежал по тропе. Бежал и прислушивался. И вдруг стон, глухой, сквозь зубы. Я остановился. Человек! Шагнул на стон. Раненый услышал шелест ветвей, затаился, лязгнуло оружие о камни. Дурак догадался бы, что тот готовился стрелять, и я крикнул:

— Не стреляй, свой!

В ответ молчание. Я еще раз крикнул и в ответ услышал ясный, совсем близкий стон. Осторожно подошел, назвался. Ванчо! В темноте я разглядел его ужасную рану в живот. Пуля прошла наискосок. Ванчо еще мог шагать, я изо всех сил поддерживал его. Когда рана начинала невыносимо болеть, я клал его на спину, и мы отдыхали. Так спустились по тропе, не зная, куда она ведет нас. День переждали в зарослях. В сумке Ванчо нашлась горбушка хлеба. Я размочил ее в воде и накормил друга жидкой кашицей. А ночью мы снова спускались, поставив себе цель во что бы то ни стало добраться до долины. Тащились, как черепахи. Потеряли счет дням. Хлеб кончился, я давал Ванчо лишь воду, да и то совсем понемногу — глоток, не больше. Рана нагноилась, и он стал похож на мертвеца. Меня точила мысль: бросить его? Каюсь, однажды я его бросил, но вскоре, усовестив себя, вернулся. Жаль стало его, смертельно жаль. И сказал себе: коль придется умереть, умрем вместе. Вдвоем ушли мы с ним в горы, вдвоем и останемся там. Я тащил его, взвалив на плечи. Так мы оказались в долине. Красивый пестрый лесок, а за ним поля, маленькие, разбросанные там и сям, каменистые и скудные, но поля, предвестники человека, его жилья. И тут перед нами — дикая груша, отяжелевшая от плодов. Ослепленные, мы смотрели на нее. Я оставил раненого и бросился к дереву, наполнил сумку, набил за пазуху. Вернулся и прилег рядом с ним отдохнуть, да и заснул. А когда проснулся, сумка была наполовину опорожнена. Ванчо извивался от страшных предсмертных болей. Нетрудно было догадаться, что произошло. Мои попытки облегчить состояние друга оказались тщетными, и к вечеру он умер. Завалил я труп прошлогодней листвой, взял винтовку и пошел через поле, надеясь выйти к селу. Но не успел я пересечь шоссе, как услышал гул моторов — войска! И, перепугавшись, бросился назад, к лесу. Я знал, что где-то поблизости есть село болгар-мусульман, и направился к нему. Берегом реки с трудом добрался до поля партизанского связного Мустафы, засел в лесочке, надеясь увидеть его. Мне повезло лишь на второй день: он шел веселый, насвистывал что-то, и я ему позавидовал. Позвал его. Он выжидательно постоял и долго смотрел на меня, прежде чем подойти. Наконец узнал, улыбнулся, ошеломил меня новостью: все кончилось, наши друзья спустились с гор, захватили общину, и стал звать меня домой. Я не обрадовался этой новости, а насторожился: не может быть. Нас же разбили… Мустафа все тараторил и тараторил что-то о победе, о русских, и, чем больше он говорил, тем сильнее закрадывалось в меня сомнение.