Ирина Цыпина - Лабиринт (сборник)

Но они выдержали! Они смогли! Они остались живы! А ещё, Сонечка и Константин часто вспоминали, как ни странно, сверкающий лаком белый довоенный рояль, который так празднично звучал когда-то в их доме. Но всё уже было в прошлом: и два изумительных обручальных кольца с бриллиантовой россыпью, и сверкающее жемчужное колье, и даже роскошный Бехштейн.

Кто написал этот сюр? Кто перетасовал придуманные сюжеты и реальность в одну человеческую судьбу? И почему он согласился? Так не бывает!

Сразу после многочасового перелёта, уставший и сонный, обалдевший от жары и экзотики, он вдруг решил, что эта ночная прогулка именно то, что так необходимо перед завтрашним днём, полным деловых встреч, интервью, записей на радио и ТВ, кулуарных дискуссий и бесконечных трапез с прекрасными винами и экзотическими деликатесами, сладкими речами, которым всегда не хватает логики и завершённости, но в которых мы всегда с готовностью увязаем, как в сладком сиропе из слов и фраз. Позже, анализируя все события этой необычной командировки, Лунгин никак не мог понять: «Ну почему он так поспешно решился тогда прийти именно в этот странный порт-мираж, почти Бермудский треугольник, того хамсинного, беспощадного лета?».

Официально Лунгин прибыл на Международный гуманитарный форум, посвящённый объединению представителей разных рас, культур и религий. Кроме всей этой объёмной академической программы, его ждал огромный бонус – университетские друзья, сокурсники по журфаку, которые волею судеб оказались за кордоном, а это уже был кайф от предстоящей встречи. Праздник в ожидании праздника.

Эти шумные, многолюдные съезды проводились уже много лет в разных столицах мира достаточно торжественно и пышно. В этом году местом проведения форума оказалась маленькая средиземноморская страна, где всегда тепло, солнечно и в феврале в изумрудной траве собирают алые маки, где морской бриз и никогда не бывает зимы, а ещё полно бывших «наших», что создаёт ощущение повышенного комфорта для людей из средней полосы, которым 40+.

Принимающей стороной оказался его давнишний приятель Валерка Максимов, с которым были связаны самые крутые виражи их общей таганской юности, бесшабашной, хмельной и давно оставленной в самых далёких лабиринтах памяти, где-то вне рационального, в сфере бессознательных чувств и необъяснимых поступков. Именно Валерка предложил Лунгину эту ночную прогулку, когда они стояли на ветру на балконе 26-го этажа гостиницы Alexander, и от высоты и близости моря захватывало дух, как на американских горках, когда адреналин пульсирует в висках и заводит тебя ощущением полёта, лёгкости и бесконечности.

Они уже крепко выпили за встречу. Уже прошли первые минуты неловкого напряжения, уже были пересказаны все истории побед, обид и поражений, уже опять они были вместе там, на кривых старомосковских улочках Тихого тупика, где прошла самая лучшая пора, где всё только начиналось, где всё было возможно, где они были бесконечно молоды, талантливы и умны и где их все так бескорыстно и горячо любили, как никогда не бывает в жизни.

– Хочешь понять, почему я не живу в Москве? – Валерка смотрел в упор, очень серьёзно, не мигая. Сквозь морской ветер к Лунгину летели его слова. – Я покажу тебе мой ночной город, согласен? Это что-то… Этому нет объяснения… Ты всё поймёшь сам.

То, что Валерка немного crazy, знали все ещё тогда, когда он поставил в их студенческом театре спектакль из жизни Сафо, полный мистики, крови, слёз и вычурной манерности, что в те далёкие «застойные» было не понято не только аскетичными осторожными преподавателями, но и многими продвинутыми, авангардно настроенными студентами.

Это был общественный взрыв! Такого не прощали!

– Слезливая безвкусица, – брезгливо кривили увядшие губы академические эстеты.

– Завихрения выскочки… Претензия на гениальность, – долетали сквозь сигаретный дым строгие оценки сокурсников.

И не подпустили к диплому!

Ругали газеты. Топтали друзья. Создали вакуум. И кто виноват? Была другая жизнь. И другие песни.

Ему не простили его нестандартность. Человек слаб, и он, чокнутый Валерка, уехал навсегда от таганской юности, от родных, от всего, к чему так крепко был привязан и что с лёгкостью переступил.

Возможно, тогда, очень давно, его сломали, не разрешили думать, творить. Возможно, не было сил бороться. Но, уехав, он так и не создал ничего похожего на тот странный, непонятный и завораживающий спектакль, который перечеркнул всю его дальнейшую судьбу. Он по инерции постоянно крутился в окололитературных и киношных тусовках, издавал какие-то альманахи, рассылал сценарии, участвовал в каких-то проектах, безумно устал.

И неудивительно, что в этой встрече с Лунгиным он опять искал себя – того дерзкого и непредсказуемого, сентиментального и ироничного, которого когда-то оставил в тех уже не существующих таганских тупиках. Одни названия вызывали ностальгию и бередили душу: Невинный тупик, Тихий тупик, Укромный тупик… И – слёзы на глазах уже взрослого мужчины. Дым воспоминаний, как выдержанное дорогое вино.

И теперь он хотел так искренне, так наивно создать праздник – встречу своему другу, устроить прогулку по самым загадочным и любимым местам своей новой столицы, которую любил и ненавидел, как всю свою сложную и одинокую жизнь.

– Я покажу тебе ночной мираж… Согласен? Ты не пожалеешь об этом. Поторопимся, уже поздно.

Они вышли на пустынную туманную набережную. Где-то совсем рядом старинные часы отбивали 12 ударов – полночь. Рядом были море и старый заброшенный порт. В этом порту уже давно не было жизни. Город, некогда известный на всём побережье, изобильный и цветущий, растаял в дымке тысячелетий. И торговая площадь с пёстрой толпой разного люда – рыбаков и ремесленников, шумных торговцев и шутов, юродивых и странствующих нищих со следами проказы, заморских купцов и просто городских зевак стёрта, раздавлена беспощадным колесом времени. Навсегда.

И римские легионеры со стальными обветренными лицами, с их диковинными турнирами и боями гладиаторов, с их нездешней жестокостью и варварской необузданностью победителей растворились в тумане пыльных столетий, растаяли, ушли за горизонт… И страсти еретиков, и боль заблудших, и ярость стоиков, и позднее раскаяние… И безрассудства, и искушения, расцвет и колониальная опустошённость – всё уже давно забыто и отцвело, всё исчезло на других берегах реки Леты. Всё превратилось в тлен, прах, призрак.

Но море, как и тогда, тысячелетия назад, пенилось и бурлило в тусклом фонарном свете ночи, источало горький колдовской запах водорослей, йода, рыбы и звало, притягивало, манило. В некогда шумном порту сонно покачивались на причале забытые яхты, хозяева которых изредка выходят в море. Заброшенные дома, в которых давно никто не живёт, пустыми глазницами выбитых окон смотрели, как незрячие, вдаль и кричали о помощи, искали своих обитателей, покинувших их, предавших навсегда. Ночью город-фантом был пуст и безмолвен. Но по каким-то неуловимым знакам Лунгин скорее чувствовал, чем понимал, что ночная жизнь, непонятная и чужая, притаилась где-то совсем рядом.