Ирина Цыпина - Лабиринт (сборник)

Мой рассказ от обратного. Напоминание, очень личное и далёкое, которое всплывает через столько лет невыстраданными эмоциями. Рассказ о том, чего не было. Память проводит меня по лабиринту ничего не значащих событий, и вдруг, я оказываюсь в другом измерении, в том далёком году, в той уже несуществующей квартире, где все ещё молоды и живы, где всё ещё у меня впереди.

Февраль. Мне пять лет. Скарлатина. Водочный компресс. Первые книжки. Сказки. Кукла Таня и кукла Серёжа. Я с ними дружу и играю. А еще – альбом «Раскрась» и журнал «Мурзилка», там нарисованы яркие синие снегири. И я тоже рисую синих птиц, которые смотрят на меня серьёзно и не по-детски грустно. Мне пять, у меня сыпь и жар, но я одна. Я целый день одна, но у меня нет чувства обиды на взрослых, нет чувства заброшенности, нет злости. Наверное, я их, взрослых, понимаю? Странная девочка. А ещё, есть радио, и из чёрной тарелки несутся одни и те же мелодии, песни, и мне совсем не скучно. Я пытаюсь подпевать, но у меня болит горло и мне надо молчать.

Сейчас, через столько лет, я пытаюсь осознать, что произошло тогда в нашей семье. «Приходит время, и мы начинаем понимать своих родителей. И если можем – прощаем…». Да и за что их прощать?

Мама родила мне братика. Его назвали Сашенькой. Я помню: дом завален детскими предметами – кроватка, пелёночки, одеяльца, ванночка, даже цветные погремушки… Только Сашеньку домой не принесли. Через неделю в красивом чепчике с атласными голубыми лентами и в новых распашонках его хоронили на старом городском кладбище.

Хоронили Сашеньку папа и его сестра Паша, а мама ещё была в больнице. На той же аллее была могилка другого мальчика, умершего почти 100 лет назад, над ней возвышался маленький чёрный мраморный ангел, одно крыло у него было отбито. Туда уже давно никто не приходил, время уносит близких.

Эту кладбищенскую аллею называли «Детской». Как в сказке ужасов. Там хоронили детей. На маленьких холмиках можно было увидеть обрывки каких-то старых выцветших бумажных игрушек, пожелтевшую ёлочку, рассыпанные конфеты. Лет через 30 после того страшного дня на этом месте построили Молодёжный парк, рядом – комплекс студенческих общежитий. В самой тёмной аллее парка целуются парочки, даже не зная, как называлась эта аллея раньше. Да и зачем им знать? Только иногда (непонятно, откуда) в чёрной ночи, вдруг, можно услышать тоненький детский плач.

Я уже очень давно не живу в той стране, в том городе, где похоронен мой братик, которого я никогда не видела, но я помню до мелочей ту атмосферу страшной утраты, которая поселилась в нашем доме.

Мама лежала возле окна, завернувшись в плед, и даже не плакала, не рыдала, не голосила… Это был нескончаемый стон, душу разрывающий, нечеловеческий, который через столько лет до сих пор болью пульсирует в моей памяти. Её заливало молоком, она еле ходила после родов, шатаясь и держась за стенку. Ко мне она не подходила, ей не хотелось жить.

Её и папина мечта о белокуром голубоглазом мальчике Сашеньке была убита, похоронена, отобрана навеки. Мой папа был красивым блондином, похожим на Есенина, с очень яркими синими глазами. И жгучая брюнетка мама, обожая мужа, хотела мальчика, похожего на него. А я – была девочкой в скарлатинозной сыпи, с разбухшими от болезни желёзками и горящими от температуры глазами. Я не была светловолосой… Не была похожа на Белоснежку из любимой сказки… Да, я была рядом, родная и единственная, но мечтой, задуманной и долгожданной, был маленький Сашенька, которого уже не было с нами. Когда-то меня спросили:

– Каким ласкательным именем тебя в детстве называла мама?

Я не смогла вспомнить. Для неё я с рождения носила взрослое имя – Виктория. Даже не Вика, не Вита, не Витуся.

Через много лет, когда совсем незнакомые люди говорили моей маме, какая у неё красивая дочь, она только печально смотрела вдаль и молчала. Наверное, она думала о том, каким был бы необыкновенным Сашенька, если бы…

В те самые трудные для нашей семьи дни мы с мамой жили параллельно, не пересекаясь. Вечером приходил с работы осунувшийся от горя папа и кормил меня из ложечки манной кашей с вишнёвым вареньем, называя меня воробышком. С тех пор я люблю этих серых бездомных пичуг, они напоминают меня в том далёком, несуществующем времени.

Папа рассказывал какие-то истории, крутил один и тот же диафильм про «Мишку на Севере», но я чувствовала, что он тоже почти не со мной. Ночью я беззвучно плакала в подушку и не могла понять, за что у нас забрали Сашеньку. Наверное, не случайно через много лет в нашу семью вошёл Александр, мой муж, как напоминание о неслучившемся. Круг замкнулся.

Но тогда, в тот страшный февраль, мне казалось, что беда поселилась в нашем доме навсегда. Имя этой беды – резус-фактор. В те годы о нём ничего не знали, наука ещё не подошла к решению этой проблемы. Смерть ребёнка, родившегося абсолютно здоровым, была загадкой. Ребёнок, получая материнское молоко, несовместимое с его собственными белками, отравлялся антителами материнского организма. Если бы проверили маму на этот злополучный резус-фактор, то не разрешили бы ей кормить ребёнка. На искусственном вскармливании Сашенька бы не погиб. В нашей семье было бы счастье! Это потом, через несколько лет, маму приглашали в женскую консультацию, врачи советовали ещё раз родить, уверяли, что всё будет хорошо. Но она не решилась, она уже сделала выбор: у неё на всю жизнь будет один ребёнок. И этот ребёнок – я.

Читаю по слогам: «Идёт бычок, качается, вздыхает на ходу…». Мне плохо, непонятно, страшно… За окнами падает медленный снег, сумерки, мы с мамой в комнате одни. «Ох, доска кончается, сейчас я упаду!».

Маму из этого шока потери абсолютно неожиданно вывела подруга, пришедшая её навестить примерно через месяц. Они с мамой работали в одной больнице и были сокурсницами по мединституту. Её звали девичьим именем – Лёля. Модная, яркая, на высоченных каблуках, с летящей чёлкой блестящих медных волос. Оперирующий врач-гинеколог, отличный диагност, она знала о женщинах всё.

Лёля принесла огромный шоколадный торт, а мне – красивую немецкую куклу. В комнате запахло весной, мандаринами и изысканными дорогими духами. Они с мамой долго разговаривали, пили чай, но мне врезалась в память Лёлина фраза:

– Хватит убиваться, надо жить! Это почти, как аборт… Вот у меня – одна дочь, а совсем недавно пришлось сделать аборт. И что? Больше я не хочу рожать, решено.

Аборт. Это незнакомое слово стало ключевым в нашей семейной истории. Мама медленно возвращалась к жизни, заставляя себя мысленно уравнять то, что уравнять невозможно – свой выстраданный крест по Сашеньке с убиенными до рождения душами чьих-то неродившихся детей. А что ей, несчастной, оставалось? Самообман.