Болеслав Маркевич - Лесник

– Как водится, по-русски! процедил сквозь зубы Коверзнев, глядя прищуренными глазами вдаль.

– А так точно-с! подтвердил управляющий: – все с себя до чиста спустил; теперь в мужицком кафтанишке ходит, изволили видеть.

– Вы им довольны? после нового молчания спросил Валентин Алексеич.

– Что дальше Бог даст, а теперича окроме хорошего, ничего дурного не могу сказать. Лесник настоящий, солидный. Теперь к нему в лес ни одна душа с топором не въедет, – потому у него по-военному, дисцыплина…

– Ну, а «слабость» – же его как?

– По всей истине доложу вам, я как на это строг, и он, как и прочие служащие, это знает, только я, в бытность его у меня здесь, раз всего заметил: постом дело было. Забился он в свою сторожку и три дня не выходил…

Они тем временем доходили до Дерюгина; ласково помахивали вершинами его старые дубы под резвым утренним ветром. Коверзнев остановился еще раз:

– Так вот что: скажите этому вашему капитану, чтоб он взял с собой Дениса… Что, жив он еще?

– Денис, егерь! Помилуйте-с, в здравии пребывает! Из чего у нас людям умирать! даже позволил себе хихикнуть по этому случаю «солидный» г-н Барабаш.

– Так чтобы они вместе отправились на Ситниково и, от Мижуева до Крусановской межи, выследили с точностью, не перебрались-ли и действительно козы в казенную пущу. Досадно было бы! Если-жь нет, я на днях соберусь на них… Народу в таком случае довольно чтобы было, кликунов…

– Слушаю-с. Не прикажете-ли… Хотел было еще спросить управляющий…

Но барин уже исчез в чаще леса.

Коверзнев явился домой уже в вечеру, с ягташем полным дичи и прорванною в чаще курткою. Он прошагал в этот день верст тридцать, не чувствуя ни усталости, ни голода, или, вернее, пересиливая в себе то и другое и, как всегда, самоуслаждаясь этою «победою воли над физическою природой». Он пообедал дома, при свечах, выпил полбутылку портвейна и тотчас вслед за обедом занялся разбором одного из нескольких толстых портфелей, привезенных им в Темный Кут. Слово India выгравировано было на медной дощечке над замком этого портфеля; в нем заключались всякие бумаги, относившиеся во времени пребывания Боверзнева в этой стране, и дневник, веденный им там в продолжение двух лет этого пребывания. Ему давно хотелось пересмотреть свои эти записки и привести в порядок, с целью издать их на французском, или скорее еще на английском языке, на котором, главным образом, и ведены были они. «По-русски кто их читать станет!» рассудил он давно… С этою целью он собственно и приехал в Темный Кут, где полнейшее уединение и тишина обеспечены были ему «вернее, чем в каких-нибудь развалинах Мемфиса»…

Этот труд так занял его, что он ни на другой, ни в последующие дни не ходил на охоту, а писал весь день в комнате, с закрытыми с утра ставнями, – он никогда иначе не принимался за перо, при свете двух спермацетовых свечей под темным абажуром. Привычки его были известны и, кроме слуги его итальянца, – готовившего ему и обедать, и как-то изловчавшегося подавать этот обед горячим в какие бы необычные часы ни потребовал его Коверзнев, – ни единая душа в Темном Куте и не пыталась проникнуть в нему.

На четвертый день он проснулся с несколько тяжелой головой, отворил свои ставни и окна… Утро стояло великолепное и по лазуревому небу ходили облака, игра которых ни в какой стране мира не казалась почему-то Валентину Алексеичу такою красивою и разнообразною, как в родной стороне.

Он оперся локтями на подоконник и стал глядеть…

Облака подымались как горы, одна другой выше, с снеговыми вершинами и светлыми озерами, омывающими их темные подножья; зубчатая башня висела над пропастью, дракон с чешуйчатым хребтом тянулся, расевая все шире и шире бездонную пасть…

– А там будто какое-то стадо готовится свергнуться вниз, говорил сам себе Коверзнев, невольно улыбаясь…

Фантастическое стадо напомнило ему коз, на которых собирался он охотиться в Сотникове. Он отошел от окна, позвонил и вышедшему на звон итальянцу приказал позвать Барабаша.

Господин Барабаш вошел с заметно возбужденным выражением в поступи и лице. Очки его были подняты на лоб, что для подчиненных его всегда служило признаком ближайшей распеканции.

Коверзнев, при виде этих поднятых очков, почуял, в свою очередь, что управляющего его постигла, должно быть, какая-нибудь неожиданная «манифестация»…

Дело с первых слов объяснилось.

Приказания Валентина Алексеича не могли быть исполнены до сих пор. Денис, егерь, зашиб себе ногу и встать не может, – а капитан лежит третий день в лесу, в своей сторожке, «не в своем виде», и «волком воет». Софрон Артемьич послал к нему сначала своего конторщика, а затем собственной особой отправился на увещание его, но встречен был сам такими ругательствами, что, «как Валентину Алексеичу угодно, а он даже без всякой иллюзии не в силах этого вытерпеть».

– И какой он себе ни будь капитан, говорил уже с азартом оскорбленный управляющий, – а как я его, могу сказать, из грязи вытащил, потому человек до того опустил себя, что даже угла себе не имел, под заборами валялся, так, что даже его в себе на квартиру никто пущать не хотел, когда из Чепурова выгнали его за самое за это…

Потоком лились теперь все эти пункты обвинения из разгневанных уст Софрона Артемьича, совершенно позабывшего, как три дня назад рекомендовал он барину капитана «человеком с правилом».

Коверзнев слушал его молча и внимательно.

– Вы его взяли, вы вольны его и отпустить, если он оказывается негодяем, сказал он, – но вы мне, кажется, говорили, что он «солидный», усердный и совершенно «чистый» человек?

– Это точно, согласился сконфуженный Софрон Артемьич, – а только как вам угодно…

– И говорили еще, не дал ему продолжать Валентин Алексеич, – что с тех пор, как он в вам поступил, вы его в слабости заметили всего один раз?

– Раз, постом, справедливо-с… так ведь тогда он смирен лежал, поспешил возразить управляющий, замечая по тону барина, что он как бы стоит на стороне его обидчика, – а теперича он, как зверь какой, даже без всякой линии, можно сказать… Мне что-же-с, примолвил Барабаш, – в нашей должности, известно, каждый час должен ждать себе неприятностей, особенно когда в тебе совесть… А только собственно что я, как преданный слуга вам и с измальства еще маменьке вашей служил, что они благодетельницей мне, можно сказать, были, – так, как вам угодно, Валентин Алексеич, а таких слов про вас, как моего доверителя, никогда терпеть не могу-с!..

Валентин Алексеич улыбался, – все яснее ему припоминалась в эту минуту мужественная фигура капитана, без шапки, жмурящегося от солнца перед этим «преданным слугою» в синих очках…