Александр Секацкий - Миссия пролетариата

Ясно, что современные компартии тут ничем не помогут, они безнадежно разминулись с новой идентификацией класса. Живое коммунистическое движение едва ли соприкасается с этими реликтами некогда авангардных организаций, которые даже не пытаются поставить вопрос: где и когда, при каких обстоятельствах рабочий класс обронил свое пролетарское знамя? Тем самым проблема внесения классового сознания извне с целью иллюминации нового пролетариата стоит с той же остротой, как это было во времена самого Маркса.

Подготовка критической массы для нового Большого взрыва предваряется бескомпромиссной критикой существующего – и в этом плане не все так безнадежно, как может показаться. Протестующие против триумфа буржуазности мыслители – от Хайдеггера до Бодрийара – внесли свой вклад в приговор существующему порядку вещей, но главное – практические аргументы всемирного антибуржуазного подполья, от граффити до flash-мобилизаций и электронного «пиратства». Частичные субъекты этих акций, не опознавая своих, тянутся навстречу друг другу подобно лоскутам красной свитки из гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», но подлинное единство праксиса они смогут воссоздать лишь тогда, когда обретут классовое сознание и произведут самоидентификацию. И когда это случится, переходящее знамя взметнется в руках нового субъекта истории и пойдет отсчет времени до нового очищающего взрыва. К этому вопросу мы еще вернемся, а пока обратимся ко второй объективной трудности, связанной с овеществлением и отчуждением продуктов человеческой деятельности в эпохи стабилизаций.

Проекты, непрерывно генерируемые человечеством, редко снабжаются резолюцией о воплощении в жизнь. Как правило, они вбрасываются в поле символического, отделенное, говоря словами Делеза, «световоздухонепроницаемыми стенками» [50]от имманентной событийности действительной жизни. Революция прежде всего ломает эти перегородки и стряхивает все, разложенное по полочкам специализаций, в единый плавильный котел бытия-за-ново. Она тем самым возобновляет духовные основания человеческого бытия. При этом манифестация коллективной воли класса, совершающего революцию, отнюдь не хаотична, она определяется, по крайней мере, негативным образом, стремлением изменить теперешнее состояние. Критика существующего принципиально важна, поскольку она рисует картину того, чего не должно быть; невыносимость существующего положения вещей является главным моментом инициации в революцию – не только для обездоленных и эксплуатируемых, но и для добровольцев чрезвычайного призыва, для идущих по зову совести. Такие фигуры, как Фридрих Лассаль, Жан-Поль Сартр, да и сам Карл Маркс, примкнули к пролетариату, содрогнувшись однажды от пошлости и мерзости окружающего мира. Сознавая всю персональную сложность единения с пролетариатом (да и ощущая ее), они решительно сделали свой выбор, превзойдя сторожевые рубежи слишком человеческого. Как бы ни расписывали душеприказчики пребывающего в стагнации мира все его тихие прелести, сколько бы моралисты ни призывали строить дом и сажать деревья, подлинная честность самоотчета состоит в том, чтобы сказать себе: эта среда непригодна для полноценной человеческой жизни, поскольку отравлена буржуазным цинизмом и мелкобуржуазным жлобством.

Из прошедших инициацию и влившихся в ряды пролетариата, в его боевые порядки, формируется иностранный легион революции, ее верная гвардия, бросившая вызов овеществлению и отчуждению, царящему в остывшей Вселенной. Но если не вечно царство хранителя Вишну, то режим воспламененного социального творчества тем более краткосрочен, время Брахмы строго ограниченно. Силы инерции, которые отменяются или, лучше сказать, приостанавливаются на краткое время революции, затем неизбежно смыкаются вновь. Мир не остается прежним, но, включая в себя материализованные фрагменты Проекта, образует устойчивую конфигурацию, и далеко не безразлично, какой она будет даже на срок жизни одного поколения.

Практика, рассматриваемая марксизмом, как, впрочем, и конкретная действительность Абсолютного Духа, о которой говорит Гегель, не исчерпываются переломными моментами противоречия, да и сами эти моменты, несмотря на всю их спонтанность, реализуют избранное содержание, накопленное во время длительной экспозиции неподвижного или спокойно функционирующего мира. Творческая воля класса проявляется и в мирное время, даже на фоне нарастающих как снежный ком последствий неверной самоидентификации.

Так или иначе, напрашивается разбор полетов, работа над ошибками, которую обязан провести пролетариат. Ссылка на общую ритмологию сущего и происходящего недостаточна, она избавляет от крайне важного вопроса: что было сделано не так? И если опять же опираться на материалистическое понимание истории, если не распыляться на бесплодное обсуждение вопросов типа «почему был казнен Дантон?», «как могли большевики разогнать Учредительное собрание?» или «почему революционные матросы не брезговали нецензурными выражениями?», то можно уяснить, по крайней мере, следующее. Насилие, спорадически выплескивающееся за пределы необходимого, не есть предмет разговора по существу, критиковать за это революцию – все равно что критиковать вулкан за извержение.

Действительно, принципиальной ошибкой и ошибкой губительной является именно неверная самоидентификация пролетариата, неисполнение великого, выраженного в революционной песне завета:

Отрешение, увы, никогда не было окончательным и бесповоротным, не было даже ясного осознания факторов, вызывающих максимальную интоксикацию, хотя они императивно перечислены в следующих строках той же песни:

В итоге наваждение царского чертога привело к реставрации советской империи, которая все же смогла сублимировать некоторое количество выплеснувшейся энергии Большого взрыва. А вот капитуляция перед златым кумиром погубила пролетариат в его последней аватаре.

Маловероятно, что именно этой «ошибки» можно было избежать заранее, ведь согласно Марксу едва ли не в первую очередь пролетариат был призван осуществить экономическую миссию, и как показала (увы, в очередной раз) практика, пролетариат не только не смог превзойти буржуазию в деле повышения производительности труда (в конце концов, хитрость разума это все же неотъемлемый атрибут буржуазности, намертво припаянный к социальному инстинкту собственника) – сама ориентация на абстрактную производительность труда оказалась губительной. Поразительным образам она оказалась апофеозом товарного фетишизма.