Александр Секацкий - Миссия пролетариата

Такого рода укорененность капиталистического производства в аутопоэзисе, и даже в генезисе, требует диалектической оценки. Следует в общих чертах выявить моменты слабости и силы, непримиримые антагонистические противоречия и импульсы развития. Является ли капитализм, самовозрастание капитала, высшей степенью материализации самого бытия – в отличие, разумеется, от сознания, поскольку классовое сознание буржуазии принципиально надломлено и эклектично?

И да и нет. Экономика и в самом деле замыкается во «вторую природу», где независимо от индивида произрастают товарные законы (из труда рабочего класса), царят законы конкуренции, способные регулировать стихию и становящиеся движущей силой для участников процесса, где возрастает совокупное благосостояние, распределяемое отнюдь не по человеческим законам, не в соответствии с разумом и справедливостью, а в соответствии как раз с законом джунглей. Но тут же (стихия есть стихия) возникают и великие засухи – кризисы перепроизводства, и землетрясения (революции). Процесс соединения труда и капитала, подобно сложной химической реакции, порождает стойкий очаг некой спонтанной жизни: силы природы и экономические законы рынка предстают перед индивидом как ипостаси фюзиса, что, в частности, вызывает удвоение кантовской антиномии природы и свободы. Начиная с античности свобода понимается и дается как максимально возможная независимость от тела и его позывных – побуждений. Быть свободным – значит не подчиняться диктату собственного тела и тел вне меня, определяться к присутствию не посредством вожделений или воли Другого, не спрашивающего мою волю, а разумным образом, опираясь на обещания, на константы присутствия: свободу приходится отстаивать в непрерывном противодействии природе, и материализм в данном случае предстает как единство преодолевающего и преодолеваемого.

Возникновение второй природы в лице частной рыночной экономики дает новый импульс вызова человеческой свободе. Как руководствоваться разумным усмотрением, совестью, человеческим чувством, а не законами второй природы, той сферы, где правит капитал? Материализм состоит в выборе правильных инструментов прежде всего того класса, воля которого этой природой наиболее подавлена. Противодействие первой природе проходит через индивидуальную экзистенцию суверенности, а противодействие второй природе, самодостаточному, ни во что не ставящему человека рынку, – через коллективную экзистенцию пролетариата. Причем диалектически Gegen-stand и Nebenstand задействованы на полную мощь, опора становится препятствием, а препятствие – опорой. Самодвижущиеся товарные потоки пролетариату даны, они всякий раз преднаходимы: есть время присмотреться, прицелиться, сосредоточиться на пополнении арсенала.

И вот пролетариат совершает революцию, акт свободы именно в онтологическом смысле, ибо вторая природа тут отступает и съеживается, – и это вполне можно сравнить с тем, как крепость тела, оплот первой природы, падает под воздействием духовной практики – и победивший класс обретает возможность отчасти определять то, чем он сам, безусловно, определялся.

И здесь кончается объективная драма развоплощенности. Вырвавшись из под власти объективаций, из чертогов второй природы и обретя свободу, пролетариат обнаруживает, что потерял опору – ту самую, на которой можно было стоять не оглядываясь. Странным образом роковой для пролетариата оказалась недостаточная материалистичность обретенного бытия. Были сломлены и перепричинены многие формы жизни, сопротивлявшиеся революционным преобразованиям, в частности удалось взрыхлить и перепахать пресловутое правовое поле, заросшее выродившимися, анемичными растениями. Однако «замкнуть на аутопоэзис» экономику не удалось. Та форма общественного производства, которая должна была стать промежуточной на пути к коммунизму и получила название социалистического способа производства (1922–1988), не желала существовать сама по себе, она требовала неустанного включения воли, даже не расчета в виде планирования, а именно воли, некой трудовой аскезы, без которой базис общественного производства приходил в полную негодность. Приходится констатировать, что социалистическая экономика так и не вышла из стадии проекта, не обрела самодвижения и устойчивости, а следовательно, как бы поразительно это ни звучало, осталась «идеалистической», чисто проективной. Принципы справедливого распределения, оплаты по труду, не говоря уже о коммунистическом идеале устранения необратимого разделения труда не работали без непрерывного притока посторонней для экономики мотивации – увы, социалистическое производство все время напоминало закат солнца вручную…

Материалистический праксис пролетариата не вместил экономику нового типа, если угодно, коммунистам не хватило материализма – не в сознании, не в мировоззрении, а именно в самом бытии.

Правильный вывод сегодня очевиден: та попытка была преждевременной, но не с точки зрения собственной оправданности и значимости, а с точки зрения окончательной победы над буржуазией.

Анализируя опыт революций, и прежде всего величайшей из них, материалистическое понимание истории подтверждает или, лучше сказать, вновь усваивает один решающий содержательный тезис: устойчивое господство любого класса должно опираться на материю, на автономный поэзис или даже генезис, образующий опорную платформу самостоятельного (или самовращательного) социального сущего. Для господства буржуазии инструментом ее самостоятельности и самовращательности является капитал. Такой, безусловно, автономный поэзис решительно не устраивает пролетариат, и он выбивает эту опору из под ног эксплуататорского строя – и оказывается в свободном падении. Целостный пролетарский праксис позволяет справиться со множеством вызовов, несправедливостей, имеющих видимость естественных законов, он преодолевает фетишизм взбесившихся знаков. Однако состояние непрерывной активированности неустойчиво. И в итоге торжествует последний постулат слишком человеческого, который гласит: усталость сильнее совести.

Собственно материальное производство, замкнутое в круг экономики, сохраняет характер несобственного и, увы, не может быть оставлено без присмотра. Как если бы садовнику, выращивающему цветок или дерево, нельзя было бы вообще отвернуться, положившись на силу стихий, на их благосклонность, и нужно было бы все время бросать взгляды, ходить вокруг, увещевать и призывать к плодородию… Иными словами, все исторические образцы социалистической экономики, анклавы коммунистического труда, оставались произведениями духа и классовой воли, вместо того чтобы быть свободными экосистемами.