Александр Секацкий - Миссия пролетариата

Важной задачей является следующая проблематизация: какова роль всего этого региона в человеческом мире и человеческом определении, действительно ли сумма возникающих здесь отношений беднее, примитивнее тех отношений, которые конституируют познание?

Познание есть гомеопатическое прикосновение к сущему и происходящему, в этом смысле оно «тоньше», чем контактное проживание с той или иной глубиной погружения, и мир сопротивляется ему куда меньше, поскольку рефлексия не сдвигает сущее со своих мест. «Реальность» – это, в сущности, название определенной степени сопротивления со стороны встречного сущего: если уровень сопротивления меньше, чем положено, происходящее «не реально» или «нереально». То есть мыслимое легче уже в том смысле, что мир по отношению к нему податливее. Но нас интересует прямая сопоставимая шкала сложности, это во-первых, а во-вторых, интересует такое не-мыслимое, которое не имеет статуса объекта. Лучше всего подобные различия выражаемы неопределенной формой глагола, тогда реальности, обозначаемые через «понимать», «аргументировать», «доказывать», будут относиться к топосу мыслимого, а «любить», «отказываться», «брать взаймы» – не-мыслимого. «Любить» вовсе не есть нечто немыслимое, наподобие круглого квадрата, но данная реальность представляет собой не-мыслимое – она открывается усилию мысли как явления, но как нечто в себе открывается только самой любви.

Далее. Можно ли сказать, что «любить» в формате не-мыслимого есть нечто более простое, чем знание о любви? Этот вопрос должен быть поставлен напрямую, без уловок, идущих еще от Сократа насчет того, что «любовь есть знание». В дальнейшем тезис Сократа был усовершенствован жрецами Логоса, было сказано и доказано, что человеческая любовь преисполнена символическим, что обмен знанием органично включен в нее, что она умостигаема, подобно тексту, и вообще есть некий текст, своего рода текст.

Необходимо сразу устранить путаницу: да, любовь в качестве явления доступна мысли и в этом качестве непрерывно мыслью запрашивается, она, безусловно, аттрактор для всех размышлений, но в себе любовь есть просто не-мыслимое, причем точно так же выбрасывающее свои протуберанцы во все стороны, подобно лучам мысли, пронизывающим все сущее и постигающим его как порядок явлений.

И что же, неужели «люблю» это нечто более легкое и простое, чем «знаю»? Неужели такой феномен, как любовь, взятый в своей самостоятельности (то есть не как феномен), достоин меньшего удивления, чем такой феномен, как знание? Или, может, генеалогия любви проще и не столь благородна, как генеалогия знания?

Различных точек зрения на этот счет предостаточно, известно, например, что от трудностей и превратностей любви не спасает никакое знание. Сама физическая близость уязвима, взять хотя бы проблему мужской эрекции – словом, никакая полнота знаний в данном вопросе не может отвечать за успех самого бытия. Но принято считать: справляется или не справляется человек с этими сложностями, он остается человеком без особого ущерба для субстанции человеческого, тогда как проблемы с мышлением, трудности с вещами мыслимыми наносят его человеческому явный ущерб. Как раз подобная позиция, сливаясь с идолами аудитории, приводит к полностью искаженным представлениям как относительно человеческой природы, так и по поводу истинного статуса не-мыслимого.

Любовь, чувственность в целом и ее отдельные модусы и фрагменты играют не меньшую, а большую роль в исходной матрице человеческого, чем понятия и выполненные из них построения теории. Избранное не-мыслимое вызывает совокупность нетривиальных, странных действий, которые эффективно противостоят естественному ходу вещей (не говоря уже об энтропии) и, следовательно, обеспечивают необходимую мерность субъекта. Субъект остается субъектом при весьма значительной редукции мыслимого, но устранение избранного не-мыслимого может грозить неотвратимой угрозой расчеловечивания.

Что же, таким образом возникают некоторые поправки и даже претензии к формуле cogito ergo sum. Вдумаемся, что из нее имплицитно вычитывается.

1. Я человек, поскольку я мыслю.

2. Мысль, нечто мыслимое и мысленное, где бы оно ни обнаружилось, отсылает к человеческому, к munda humana.

3. Среди всех состояний мира состояние сознания (res cogitans) является самым сложным, самым «благородным» и самым близким к Богу.

Первое, безусловно, верно, хотя и нуждается в правильной экспликации, второе и третье неверно в принципе. Абсолютно новаторским и необычным для мира является состояние ego cogito, но отнюдь не cogitationes, восходящие к бесконечно малым восприятиям Лейбница. Эти смутные и неотчетливые удвоения окружающей среды как минимум не сложнее элементарных объектов, они в изобилии встречаются уже на том уровне сущего, с которым имеет дело квантовая механика, и там они являются агентами декогеренции, проедателями порядка. Эволюция «восприятий-без-воспринимающего» должна быть важнейшей, еще не написанной главой естествознания, но сама по себе эта эволюция никоим образом не ведет ни к ego cogito ни к munda humana. Вторжение или появление познающего в среде cogitationes есть внешнее событие для этой среды, оно учреждает трансцендентное измерение и само трансцендентно. Это не событие познания, это событие бытия, а точку ego cogito нельзя измыслить, прийти к ней путем прогрессирующей точности самоотчета, ибо даже самые умные мысли поразительны не тем, насколько они умны (что, конечно, важно), а тем, что они мысли мыслящего, и здесь мы вновь смыкаемся с позицией Канта. Всякое познание, и самопознание в том числе, имеет дело с явлениями, однако само «я» как познающее есть ноумен, наряду с «я»-чувствуюшим, принимающим решения, входяшим в мгновенное коллективное тело социума. И ноуменальная сторона, несмотря на свою чрезвычайную податливость познающему, сохраняет статус не-мыслимого и пребывает в нем. Никакие преломления и представленности в порядке явлений не могут предопределить ни законодательство чистого практического разума, ни событий жизненного мира (Lebenswelt). Так когда-то христиане утверждали свою веру как факт бытия, несмотря на всю изощренность эллинской образованности или кельтской мудрости. С тех пор христианская вера как предмет познания была чрезвычайно обогащена – и теологическими рассуждениями, и доказательствами, и вообще соображениями, но укрепило ли это веру как факт бытия, то есть собственно как веру, а не как познаваемое явление? Ответ отрицательный – нет. Впрочем, «укрепить веру посредством знания» это все равно что познать гвоздь до такой степени, чтобы это познание можно было вбивать в стену вместо гвоздя. Подобно тому как вбивают гвоздь, а не знание о нем, так верят верой, а не знанием о ней, и любят любовью, а не психоаналитической эрудицией; так же, впрочем, и жизнью живут.