Александр Секацкий - Миссия пролетариата

Нужно еще, конечно, и совпадение времени, чтобы само время заговорило на этом языке. Способ выражения, к которому прибегали евангелисты, вряд ли убедил бы хоть в чем-то граждан классического греческого полиса, современников Сократа и Платона. Да и сегодняшнее падение христианства вызвано в немалой степени тем, что к новой эпохе христианство так и не подобрало нового языка: увы, и язык революции постигла та же участь.

Необходимо признать, что буржуазия взяла убедительный, даже сокрушительный реванш. То есть в этом смысле победила контрреволюция, и победила как минимум в двух отношениях. Во-первых, как уже отмечалось, это победа на культурном фронте (предвестием чего явилось уже «Собачье сердце»), где силы были заведомо неравны.

Но главное – во-вторых. Язык уличных плакатов и транспарантов был похищен, выкраден, по сути, именно экспроприирован мамоной. Его захлестнул и поглотил океан рекламы. Впрочем, и сегодня на улице идет война надписей и текстов, на это нельзя не обратить внимания: ведь победитель в этой войне контролирует разметку города. Рекламная оккупация территорий не только не остается чем-то нейтральным, она позволяет обуздывать и контролировать классовое воображение; можно сказать, что по отношению к баррикадам рекламные постеры выполняют роль ПВО в самом широком смысле слова, сбивая мобилизованность пролетариата и существенно понижая боеспособность его передовых отрядов.

В контексте войны надписей как составной части классовой борьбы вполне можно поддержать интуицию Бодрийара о том, что граффити представляет собой один из немногих действенных способов борьбы с капитализмом [119]. При всей сложности своего спектрального состава граффити сохраняют в себе актуальность протеста, выраженного на таинственном усеченном языке, хотя сам этот язык еще находится в процессе становления и пока еще по своей внятности и понятности уступает языку плаката революционных времен. Но важно, что это надписи поверх надписей, они перечеркивают, перекрывают и дырявят перламутр мамоны, которым устланы раковины больших городов. Граффити дезавуируют мертвую и лживую речь капитала; они тем самым образуют протестное письмо безотносительно к конкретному содержанию и в силу того выражают преимущественно чистую негативность. Языку граффити не хватает простой повествовательное™ и еще кое-чего, на что, быть может, стоит рассчитывать в будущем как на один из факторов консолидации нового пролетариата. Надписи должны легко отделяться от стен и заборов, свободно мигрировать на электронные носители и в устную речь. Разумеется, им совсем ни к чему растекаться мыслью по древу, но высказывания должны вмещать цепочки аргументов, не обязательно чисто дискурсивных, элементы флеш-мобилизации могут включаться сюда на равных.

Конечно, если когда-то классические СМИ смогли стать родной речью целого класса, претерпев при этом существенные преобразования, мы вправе ожидать чего-то подобного и от новейших электронных СМИ. Существующие версии олбанского языка и других наречий сетеяза пока непригодны для этой роли отчасти по той же причине дискурсивной локальности. Чтобы возникла новая медиаречь, способная объединить критическую массу людей – социальный класс, необходимо как миниму две вещи: 1) прорыв этой речи в парламенты и другие органы публичной власти, и 2) появление чего-то вроде электронно-грифельных карандашей или, наоборот, быстро напыляемых поверхностей, чтобы сквозная трансляция давала возможность обращения urbi et orbi в случае точной, сделанной в нужное время и в нужном месте резолюции. Это принцип мгновенной публикации и одновременно призыв к флешмобу.

Не исключено, что именно здесь находится ключевая точка современного социогенеза, проблема идентификации нового исторически-креативного класса, нового пролетариата, которому для своей исторической миссии, безусловно, нужна родная речь, а не локальные наречия.

Это и проблема третьего Завета, для которого точно так же нужен бросовый и одновременно общедоступный язык – иначе истина не будет опознана в своей имманентной новизне.

Кроме того, здесь затрагивается проблема действительного ускорения хронопоэзиса, поскольку радикально меняется эмбриогенез чтения, важнейшей технологии обретения человеческого. До сих пор его обеспечивала книга, именно благодаря ей и поддерживалась собственная имманентная деятельность мысли. Электронные тексты и электронное письмо неуклонно двигались в направлении как можно более быстрого и стандартного переброса файла в сознание пользователя. Задача же состоит в том, чтобы предложить действительное расширение, так чтобы сборка текста в себе и себя в тексте была одновременным проникновением в важнейшие горизонты присутствия: в мобильное искусство, прямую демократию политического действия, братство и дружество, стремительно сближающее дальних.

И так же как когда-то обрели истину читатели первого дня, услышавшие новость, срочное слово Господне, новая речь должна будет даровать спасение читателям одиннадцатого часа, открыв им путь к истине с той же очевидностью, как и первым христианам.

Мир, постигаемый мыслью, многообразен. Он легко сводится к единству, сколько бы «сводящие», то есть мудрецы, не пытались доказать обратное, и чем более пустым, бессодержательным оказывается такое единство, тем легче свести к нему многообразие сущего. К счастью, единство столь же легко размыкается, чтобы уступить место новым сведениям, новым версиям, многообразное, таким образом, дает о себе знать в форме обтекаемого и обтекающего единства мыслимого, и такого рода данность предстает в действительности как дополнительное многообразие многообразного. Общая умопостигаемость сущего – как Единого, как Бытия, как однородного, детерминированного, etc. – обретаема без особой пытки, но вот конкретное know how приходится извлекать уже под пыткой, на этом специализируется целый обширный отряд естествоиспытателей, представителей дискурсивных наук. Для построения подобной континуальности совершенно недостаточно одной теории, наряду с чистой умопостигаемостью (бесконтактной рефлексией) такое взаимодействие предполагает что-то еще. В субъекте, подвергающем сущее (природу) естествоиспытанию, происходит не только постепенное суммирование знаний и обретение очередного единства, но и мутации экзистенциального ядра. Иными словами, в результате более плотного взаимодействия мир меняется не только как познанный, но и как сущий. Всякая попытка понять, что же это значит, тут же открывает перед нами весь список традиционных философских проблем. В частности, что бы ни сказали о мире, мы можем сделать это лишь постольку, поскольку мир познаваем и поскольку мы его познаем. Или кратко вслед за Кантом: в познании мы имеем дело с явлениями.