Александр Секацкий - Миссия пролетариата

Точно так же и предметы веры, и способы обращения с ними кажутся несовершенными лишь по отношению к внешне похожим, но сущностно чуждым способам обращения с другими предметами, с предметами знания. В качестве не-мыслимых, но в то же время символических форм предметы веры подчинены собственному семиозису, и уже внутри этого семиозиса определяется относительная степень их «пригодности», никак не зависящая от точки зрения их пригодности к параметрам мыслимого.

Рассмотрим в этом ключе такое таинство христианской веры, как причастие (евхаристия). Евхаристия – кровь и плоть Христовы, пресуществленные в вино и хлеб. Вкушая их, верующий причащается (становится частью) к церкви – как сопоставить эту «процедуру» с логической причастностью к общему через род и видовое отличие?

Субъект, пытающийся проникнуть в тайну (в таинство) евхаристии, оказывается в безнадежной ситуации. Куда ни глянь, получается явный абсурд: пожирая тело Спасителя и выпивая его кровь, верующий совершает отнюдь не святотатство, а, напротив, нечто богоугодное и напрямую заповеданное самим Иисусом. К тому же мистическое превращение элементов трапезы в нечто иное, в божественную плоть и кровь, является истиной и фактом, разумеется, истиной веры и ее фактом. Пристальное размышление (обращение к мыслимому) вызывает некоторую досаду: неужели нельзя было придумать хотя бы нечто более захватывающее, какой-нибудь не столь нелепый способ передачи магической силы?

В общем, у cogito есть свои претензии к евхаристиии, назовем это так. Многое, однако, зависит от дистанции отстранения. Евхаристия, конечно, есть реализация какого-то достаточно странного сценария [127]. Но вот натуралист, ботаник, собирая гербарий, срывает травинку за травинкой – все понятно, человек трудится во имя науки. Однако среди прочих травинок ему вдруг попадается ничем не приметное, но неизвестное прежде растение – и натуралист вдруг открывает новый вид. Оказывается, что он не просто сорвал травинку, а совершил своего рода священнодействие. Причисление простой травинки к виду chrenotenius naturalis есть акт трансцендирования от повседневности, своего рода «причастие», приобщение профанного к сакральному. Или можно сказать проще: в нем есть нечто несобственное по отношению к законам мыслимого, по отношению к науке. Причисление простого хлеба к плоти Христовой и одновременное приведение грешной плоти к единству во Христе, к акту божественного сопричастия, представляет собой ежедневную инаугурацию опыта веры как особого семиозиса. Совершивший причастие теперь уже не травинка и не былинка на ветру, его существование, существо и сущность трансцендированы непосредственно в экзистенциальном измерении, утверждены и положены в качестве человеческих. Таинство евхаристии есть ворота в munda humana, причем не в меньшей степени, чем ego cogito.

Да, несообразностей в причащении можно найти много, пресуществление плоти в хлеб и крови в вино еще не самая скандальная из них. Стоит отметить необъяснимое тождество объекта и процесса, ведь евхаристия – это и собственно хлеб, и вино как предикаты, священные предметы, а также и «процедура» потребления этих предметов, являющаяся в то же время их расширенным воспроизводством, почти как в немецкой философии, где «быть» и «становиться» (zu sein und zu werden) почти без задержки переходят в бытие и становление (Sein und Werden). И, наконец, еще одна особенность работы объективаций, являющаяся спецификой именно этого семиозиса: приобщение к высшему и трансцендентному через таинство евхаристии оказывает глубоко преобразующее воздействие, несопоставимое ни с какой прибавкой знания, – тем не менее причастие требует возобновления, лишь через возобновляющийся ритм задана его действенность, как если бы подтверждение того факта, что Волга впадает в Каспийское море, всякий раз вызывало у познающего прилив неподдельного энтузиазма. Впрочем, этим мы еще раз подтверждаем, что ипостаси знающего и верующего имеют принципиально разную природу, а отнюдь не находятся друг к другу в отношениях более или менее развитой способности.

Познавая акты веры, поскольку они могут служить безусловно достойными предметами познания, но при этом чем-то принципиально не-мыслимым, налично сущим вне мышления и безотносительно к нему, познающий способен только констатировать, что аутентичности того или иного акта веры необходима должная квота абсурда. Вообще подлинно человеческое извлекаемо лишь из таких конфигураций сущего, которые содержат внутри себя надлежащую степень несовместимости, именно такую, которая в рамках мыслимого расценивается как абсурд.

В отношении евхаристии как крови и тела Бога уместен некий спекулятивно-исторический экскурс относительно первичной сцены антропогенеза, перемещение в ту точку, где сошлись силовые линии жертвоприношения, пира и этики, то есть в воображаемую точку первичного синтеза социальности [128].

Рассмотрение евхаристии отражает ситуацию, которую мы традиционно характеризуем словом «немыслимо!». В отличие от обычных предметов и обстоятельств, она из разряда такого не-мыслимого, которое еще и немыслимо, то есть абсурдно. Это даже и не double bind [129], а нечто на порядок его превосходящее, то, что не умещается ни в какие рамки. Затрудненность мышления при встрече с чем-то подобным есть показатель чрезвычайной важности феномена, ибо в его аутентичное бытие входит также и сокрытость от мышления. Следует иметь в виду, что в качестве не-мыслимого это просто происходит, первичный этос разворачивается, как разворачивается реальность веры, пусть даже речь здесь идет о полагании и конституировании ее первичного акта. Зато как мыслимое такого рода происходящее оказывается просто невероятным: «В это невозможно поверить» – к такому способу выражения нередко прибегают в подобных случаях. А их, подобных случаев, не так уж и мало, хотя они, конечно, и различаются по масштабам. Знаменитые «скромность и прозрачное платьице» в качестве лучшего украшения девушки (это более типичный doudle bind), целый ряд психоаналитических коллизий, отличающихся внутренней напряженностью и создающих принципиальное препятствие для их включения в континуум мыслимого. Все они не просто иное для мысли, не обычный предмет мышления, а возмущающая среда. Когда речь заходит о таких вещах, интенциональность дополняется антиинтенционально-стью, контрдирективой «не думай об этом!». И хотя продуцирование подобных директив не является самоцелью альтернативных семиозисов (у них есть и собственные ноуменальные задачи), все же перед нами предстают знаки важности. Фрейд был вполне прав, говоря, что пока пациент с вами соглашается, считайте, что вы чрезвычайно далеки от причины невроза. А вот когда он начнет сопротивляться – значит «горячо», значит вы приближаетесь к первичной сцене, к точке фиксации. Сопротивляется, конечно, не только пациент, но и внутренний пациент, и делает он это не обязательно по тем принципам, на которые указывает Фрейд (это частный случай).