Петр Быков - Д. Н. Мамин-Сибиряк

Не долго думая, отец увез сына обратно домой, где Дмитрий Наркисович, по его словам, провел целых два года «без определенных занятий». Он часто коротал время в одиночестве, и его единственным удовольствием были книги, сводил кое-какие знакомства, отдавался созерцанию природы. Особенно занимали его горы, «милые зеленые горы», которые так мастерски изображены в разных его рассказах и которые он наблюдал, изучал с самого детства из окон родительского дома, а позднее – непосредственно среди них, когда из бурсы приезжал на каникулы летом. Когда юный Мамин жил дома, он часто слышал объяснения отца, говорившего, что дальние горы уже в Азии, и что семья живет на самой границе. Дело в том, что старый деревянный дом о. Наркиса смотрел на площадь пятью большими окнами и был замечателен тем, что с одной стороны окно выходило в Европу, а с другой – в Азию. Водораздел Уральских гор находился лишь верстах в четырнадцати. В «границе» для чуткого ребенка заключалось что-то особенно таинственное, разделявшее два совершенно несоизмеримых мира. На востоке горы были выше и красивее, «но, – говорит Мамин, – я любил больше запад, который совершенно прозаически заслонялся невысокой горкой, Конкурниковой. В детстве я любил подолгу сидеть у окна и смотреть на эту гору. Мне казалось иногда, что она точно сознательно загораживала собой все те чудеса, которые мерещились детскому воображению на таинственном далеком западе… Восток не давал ничего, и в детской душе просыпалась, росла и назревала таинственная тяга именно на запад»…

Едва ли кто-нибудь из наших писателей так любил и с таким пламенным чувством зарисовывал свои родные места, как Мамин. В своих воспоминаниях он говорит не без восторга: «Милые зеленые горы!.. Когда мне делается грустно, я уношусь мыслью в родные зеленые горы; мне начинает казаться, что и небо там выше и яснее, и люди такие добрые, и сам я делаюсь лучше. Да, я опять хожу по этим горам, поднимаюсь на каменистые кручи, спускаюсь в глубокие лога, подолгу сижу около горных ключиков, дышу чудным горным воздухом, напоенным ароматами горных трав и цветов, и без конца слушаю, что шепчет столетний лес…» Намеренно остановились мы на этих впечатлениях Мамина-ребенка, на его любви к родным горам. Мы хотим отметить, что с самого детства ему в сильной степени было присуще созерцание природы, проникновение ею. Он до самозабвения увлекался красотой и силой Урала и Приуралья, этой горной областью, прорезывающей величественные степи двух частей света и таящей в себе неисчислимые сокровища минералов, металлов, драгоценных представителей ископаемого царства и, словно пушистым необъятным ковром, укрытой вечно-зелеными хвойными лесами высочайшей ценности, словом, обладающей такими неисчислимыми богатствами, каких нет ни в одной европейской стране. Да и красоты, подобные Уралу, в Европе вряд ли найдешь. Вдоль и поперек исходил Мамин эту волшебную нашу страну еще в юности и замирал от восторга при виде живописных мест, на каждом шагу твердящих о присутствии в природе её вдохновенного Творца. Результатом и раннего и дальнейшего созерцания русской неизсякаемой сокровищницы явился тот дивно исполненный фон, на котором Мамин горячими красками написал свои картины жизни Урала, заводского быта, оригинального, бесконечно разнообразного, в связи с его недавним прошлым и настоящим, – быта, от которого веет чем-то сказочным. Впечатления Мамина были так сильны, неизгладимы, так врезались в его памяти, так проникся он ими, что не мог не вложить всю душу свою в богатые содержанием, изумительными подробностями и блестящие по колориту свои поэмы в прозе: «Три конца», «Горное гнездо», «Хлеб», «Золото», «Приваловские миллионы», «Братья Гордеевы», «Бойцы», «Самоцветы», и в длинный ряд «Уральских рассказов», даже небольших набросков, где действует все тот же родной, близкий сердцу его Урал.

Пробыв два года дома (1865–1866), Мамин вторично отправился в екатеринбургское духовное училище, в ту же отвратительную бурсу, где ждали его всевозможные треволнения и куда он ехал с гнетущей тоской, благодаря воспоминаниям, оставшимся у него от первого соприкосновения с этой самой бурсой. Поэтому вторая поездка Мамина переживалась им с более острым чувством и оставила по себе более глубокий след. Как бы то ни было, по Мамин окончил бурсу, перешел оттуда в пермскую духовную семинарию, а затем начинается уже петроградский период его жизни. Будучи семинаристом, Дмитрий Наркисович несколько раз предпринимал-поездки по реке Чусовой, которую он очень любил. Сестра Мамина, Елизавета Наркисовна (в браке Удинцева), вспоминает о двух поездках брата по Чусовой; одна продолжалась целую неделю. Ездил он вместе с братом своим Николаем, доехал до Левшина, а оттуда отправился на лошадях в Пермь. В другой раз ездил с тем же братом в августе с так называемым «летним караваном». Плыли на полубарке, нагруженной демидовской медью, без весел, но течению. В одну из таких поездок, уже будучи студентом, он простудился, схватил плеврит, долго прохворал и так ослабел, что много времени пролежал, что называется, пластом. Он очень любил повествовать о своих впечатлениях в этих поездках. В годы студенчества, приезжая на каникулы в Висим, он то и дело пропадал из дому и бродил по окрестностям. Его постоянным спутником в этих экскурсиях был местный псаломщик. Пропадали они иногда по неделе, по две. Мамин любовно изобразил его в очерке «Емеля охотник» и в сборнике «Из далекого прошлаго», в рассказе «Зеленые горы», где этот ветхозаветный дьячок, Николай Матвеевич, философ, как называл его отец Наркис, изображен, что называется, во весь рост, с его страстью к охоте и к вину, с его суевериями и удивительной способностью существовать на гроши. Мамина привлекало к Николаю Матвеевичу необыкновенно развитое в нем «чувство природы». Это был созерцатель, живший широкой жизнью всей природы. Она наполняла его существование, заслоняя все остальные интересы, до дьячковской нищеты включительно. Мамин глубоко ценил этого бедняка, потому что и сам был созерцателем, потому что ощущал на себе благотворное влияние дьячка-философа.

Экскурсии с Николаем Матвеичем и поездки с братом по реке Чусовой Мамин предпринимал для изучения приискового, промыслового и раскольничьего Урала, и его яркие рассказы «В камнях» и «Бойцы» – плод этого всестороннего изучения родных мест. Как ни замкнута была жизнь уральских раскольников, но и тут Дмитрий Наркисович умудрялся проникать в нее. По свидетельству его сестры, Елисаветы Наркисовны, он часто бывал в скитах, знакомился с влиятельными «старцами» и начетчиками. Помогала ему исключительная популярность отца среди старообрядцев. Отец, хотя и был священником, отличался незаурядной терпимостью… С представителями ближайших скитов отец Наркис установил самые добрые отношения. Сестра Дмитрия Наркисовича помнит, например, что одна из самых влиятельных окрестных начетчиц, справляющая раскольничьи службы, была в семье Маминых нередкой почетной гостьей. Дмитрий Наркисович сталкивался со старообрядцами и во дни своего юношества, будучи семинаристом, а потом студентом; много рассказов о них передавал ему дьячок Николай Матвеевич, и художник-бытописатель посвятил этим «людям древлего благочестия» много блестящих страниц в своих произведениях, особенно в романе «Три конца». Типы раскольников в других рассказах и очерках Мамина-Сибиряка представляют только вариации типов из «Трех концов».