Коллектив авторов - Труды по россиеведению. Выпуск 4

Отвечая на эти вопросы, рассказывая о «литовском» периоде русской истории, Э.С. Кульпин подводит нас к следующим выводам. Отечественное прошлое – это не последовательная смена киевского, ордынско-удельного и московского периодов. Вернее, не только это. Становление современной России происходило гораздо сложнее и, так сказать, многофакторнее. Редукция к возвышению Москвы и московской централизации неправильна; она обедняет русскую «энтелехию». – Мы обязаны знать и политически 13 13 «Политически» – значит не только научно, но и практически. Это знание должно быть привнесено в сферу политики. учитывать такие наши «начала»: древнеславянское, норманнское, киевское, новгородско-ганзейское, литовско-русское, ростово-суздальско-московское, ордынское, византийское, собственно-московское, казацкое, мало- и белорусское, европейско-петербургское, самодержавно-крепостническое, соборно-самоуправленческое, пореформенно-эмансипационное (1861–1917), «временно»-демократическое, военно-коммунистическое, нэповское, сталинское, хрущево-брежневское и т.п. Современная Россия состоит из этих (и других, можно продолжить) ингредиентов. Все эти «практики» и «теории» никуда не пропали. Включая высшее достижение отечества – художественную и интеллектуальную культуру XIX–XX столетий.

Когда-то я написал (но никогда не публиковал, полагая ее неудачной) работу «Россия между Европой и Евразией», в которой пытался выразить следующую мысль. И не мысль даже, а, как сказали бы наши предшественники из «Серебряного века» (на самом деле – «золотого»), – интуицию. Россия уходит то в Евразию (Орда), то в Европу (Литовско-русское государство и Новгородско-псковско-ганзейское народовластие), то пытается быть какой-то (не важно какой) самой-по-себе. Она меняет идентичности, ищет свой путь в истории… Но все это были такие традиционно-интеллигентские «размышления». Э.С. Кульпин же на конкретном материале показал, как происходил исторический рост России в литовском, ордынском и московско-рязанско-тверском изводах. Это принципиально новый взгляд, это та полифония, которая имманентна русскому, но еще далеко не усвоена современным обществом.

…Так вот, возвращаясь к скептической оценке В.Л. Иноземцевым продуктивности исторического знания для выработки эффективной стратегии выхода отечества из системного кризиса, зададимся вопросом: как же это возможно без учета всего того, о чем здесь говорилось? Без учета того, о чем пишут исследователи, подобные Э.С. Кульпину.

Однако и историки должны иметь в виду следующее…

Их ошибка в том, что они хотят понять «историю» на основе фактов, документов, археологии. Но «история» снимается культурой, которая ни в коей мере не есть «надстройка». Культура всегда в автономном плавании. Она – все то, что преодолевает «базис» (не в марксистском, конечно, смысле – «базис»). Вполне возможно, что именно это имел в виду Б.Л. Пастернак, когда говорил о «Новом Завете». Это – преодоление материально-фактических обусловленностей мира. Поэтому разговор о «русской бедности» (Л.В. Милов) или «русском богатстве» (все остальные) не имеет смысла. Смысл: культура, напряжение etc. Откуда он берется? Думаю, что с какого‐то момента (не всегда так было, но мы в этом историческом моменте) смысл порождался горением человеческой души («души воспламененной чьей-нибудь»). Она – высшее достижение человека (можно сказать: Бога, но тогда разговора не получится. Только молитва). О. Шпенглер утверждал: история – это то, что не есть математика. Что не счислимо. Я скажу: история – это то, что не есть «история». Что преодолевается культурой. Только способность к подъему, обретению нового качества является условием самосохранения, ревитализации основ, оздоровления почвы («и дышит почва и судьба»).

Трагизм человеческого существования в том, что все это (включая самосохранение) возможно через самопожертвование, через принесение в жертву своей самости, а не чужой. «Жить и сгорать у всех в обычае, но жизнь тогда лишь обессмертишь, / Когда ей к свету и величию своею жертвой путь прочертишь». Это – ответ на то, что после Аушвица не может быть истории, поэзии и т.п.

Есть еще одно очень распространенное, хотя «внешне» вроде бы и не очень влиятельное, толкование истории – психологическое, физиологическое, «анатомическое». Объяснение происходившего и происходящего ищут там. Тогда история теряет всякий смысл. В чем-то это полезно, потому что никакого такого смысла из истории вычитать нельзя. И он, разумеется, изначально в нее не «вложен». (Это мое утверждение не является отрицанием религиозной идеи.) Смысл привносится в историю тем, повторю, что я называю культурой. Один из лучших примеров – история США. Горячие и мужественные сердца переселенцев из Европы создали здесь уникальную цивилизацию. Но не их психология, физиология, анатомия («психологию» в понимании истории я отвергаю, когда с ее помощью хотят проникнуть в суть происходящего; этот медицинский, психиатрический подход редуцирует человека к его «базису», снимает в конечном счете ответственность за его действия; выдающийся пример: В.П. Булдаков о революции; так же «опасны» знаменитые работы З. Фрейда 20–30-х годов о воздействии всех этих дел на поведение масс, на политику; здесь отсутствует, повторю, главное – ответственность личности – что и есть культура; вместе с тем эротическое как важнейший раздел культуры, эротическое как надстройка, не-базис относится к истории как преодолению «данности»).

Необходимое нам историческое понимание возможно как проникновение в экзистенциальную ситуацию эпохи. Только так и тогда можно прочесть прошлое. Трансцензус осуществляется через эссенцию своей эпохи в экзистенцию исследуемой. В этомсмысле никакой «объективной» истории быть не может. И это не есть приписывание прошлому содержания настоящего. Это открытие того, что в прошлом было лишь имплицитно (in nuce) и еще не могло не только состояться, но порою даже и проявиться. – Вот пример: В.О. Ключевский высоко ценил М.М. Сперанского. Посветил ему немало сочувственных строк (этим он отличался от большинства русских гениев, которые презирали Михаил Михайловича, – Достоевского, Толстого и пр.). Но и он не удержался в своей конечной оценке деятельности и мыслей этого реформатора. В дневниковой записи 24 апреля 1906 г. говорит о «стыдливой, совестливой сперанщине», которая «своими конституционными проектами… стала невольным провокатором, чтобы вывести на свежую воду декабристов» (1, с. 385). И далее: Сперанский «потом в составе следственной комиссии имел несчастье плакать при допросе своих попавшихся политических воспитанников» (там же).